А теперь о скольжении и печальных несовершенствах. Судьба подкинула эту тему. Пушкиниста Виктора Есипова. Я читал его воспоминания об Аксенове в тщетной и — не буду скрывать — мелочно-эгоистичной надежде найти там не только указание на эпизод одной из двух моих встреч с Василием Павловичем, но и, почему нет, что-то о себе самом. В итоге не нашел ни того, ни другого. Наивно было думать, что о 17-летнем безусом и маловыдающемся юноше помнят, но это сейчас уже не важно. Важным становится как раз Виктор Есипов.
Это были последние годы Василия Аксенова. В издательстве, где я тогда работал мальчиком на побегушках, выходила книга стихов из его романов, сопровожденных автокомментарием. Край недоступных фудзиям. Так же назовет и свои воспоминания его близкий друг, собачник, филолог — Есипов. Именно он вел в те времена все дела заслуженного писателя, готовил рукописи, переговаривался, в общем, был распорядителем-поверенным, хотя, почему был, кажется, до сих пор является. Аксенов появлялся на публике с большой свитой: женщины, поклонники, зеваки. Среди них Виктор Михайлович был едва ли заметен. Худой интеллигент в серых одеждах, в кепочке, лицом смахивающий на Веллера, но без его фирменного прибалтийского выговора, лысеющий, он был похож на московского старичка каждый день уже на протяжении многих лет кормящего уток в парке, сросшегося с лавочками так сильно, что они приняли его окрас и повадки, его тихую, невидимую любовь. Таковы и его воспоминания. Он совсем не останавливается на подробностях скандала с Русским Букером (Аксенов был председателем жюри и список составил под своего друга Анатолия Наймана — эмигрантская привычка — и в итоге рассорился со всеми остальными членами выборной комиссии, а те в отместку наградили премией Дениса Гуцко), неистово на страницах толстых журналов защищает друга в дискуссии о конфликте Аксенова и Бродского, бережно публикует его архивы. В общем, ведет себя как лучший из нас.
Аксенов с портретом
Виктор Есипов начинал как поэт, первые публикации относятся к середине 70‑х годов, а первая книга стихов выходит лишь на излете 80‑х, а потом лирика кончилась. Я не знаю, что это за стихи, о чем они, какие они; простейший алгоритм поисковой машины дает лишь статью в Википедии, несколько плохого качества фотографий, и статьи о друге. Я говорил уже о путях второй культуры — хранить, кормить уток в парке и вспоминать. Но — вот моя мысль последних дней — не ошибся ли он? И если ошибся, то как это произошло, когда именно, где? Я помню, как встретил его на Новослободской, кажется, он где-то жил неподалеку, я должен был передать ему на вычитку сверстанную рукопись аксеновских Фудзиям. Общение было недолгим, так, обмен взглядами, “спасибо”-“пожалуйста”. Мы пожали друг другу руки, Виктор Михайлович стал подниматься по эскалатору вверх, не помню, как было в реальности, но сейчас я вижу, как эта рукопись растет у него в руках. В своих воспоминаниях он никогда почти не говорит о себе. Тут должно быть что-то трагическое. Понимание, что ты мельче, меньше, что твое воспоминание о людях, с которыми столкнула тебя жизнь, — самое значительное твое свершение. Но ведь мемуарист всегда избирателен, забывчив, предвзят, наконец. Вторая культура — это всегда невидимый раздел между (вероятно, сознательной) ошибкой и верой. И, как правило, все-таки, ошибка, увы, превалирует.
–Виктор Пучков, фото: ЦБС ЦАО и проект “Остров Аксенов”