Так вышло, что за ноябрь-октябрь я прочел много текущих книг, но, увы, так и не нашел, что я могу по их поводу сказать. Трудно вымучивать из себя суждения, очевидно, что мы где-то в той точке, где прежняя критика сходит. Печально ощущать себя жертвой, но так уж есть.
Ну вот, допустим, последний Пелевин. О нем вышел, пожалуй, лишь один внятный текст, Пелевин как будто бы выпал из фокуса внимания людей, как бы отвечающих за повестку. И вероятно по той же, что и у меня причине. Показательно также, что сам этот единственный текст большей своей частью посвящен т.н. критике вокруг романа, но не самому роману. Пелевин захлебнулся, не изящно, но вполне буднично. Но ведь не только он, вот и Сорокин. И Мещанинова. И, наверное, Леонид Юзефович, хотя он в самой наименьшей степени. Мне, скорее, понравились все эти книги, но я не могу что-то к этому прибавить. Адекватного языка сказать о них как о факте литературы мы (и я) не имеем. Требуется новая азбука. Даже истории вокруг не особо помогают, где-то теряется наполовину все то, что рядом, внутри и поперек новой русской прозы.
Вопрос должен решаться утилитарно, можно было бы обойтись без этой прозы? Очевидно, что да. Главные русские авторы и их молодые эпигоны необязательны. То есть в принципе находятся на том месте, на котором и должны быть вместе со всем другим опытом досуга, ставшим элементом потребительской корзины, обслуживаемой маркетинговой критикой. Иными словами русская проза разбила в себе идеологию: у нее нет врагов, нет направления. Представьте себе движение по неосвещенному участку дороги, фары встречных машин слепят вас, кто-то сильнее, кто-то слабее, этот негорячий, раздражающий огонь встречных машин и есть русская проза. Приятно видеть на одинокой дороге минутных попутчиков, и все же фары скрываются, встреча недолгая.
Все это сказывается и на структуре почти всех русских романов: рыхлые, подслеповатые, как будто шарящие в темноте фонариком. В общем, мало похожие на то, что должно быть написано языком 140 миллионов человек. Вероятно, это было неизбежно: на распад общности/контекста культура могла ответить только языком совпадений, а совпадение — это прилавок, видимо, поэтому светящаяся витрина — еще один визуальный образ русской прозы: от года — премия, к премии — выставка. Возможно, везде так, я плохо знаком со всем остальным, тут я мало отличаюсь от прозы, но язык совпадений мне решительно не нравится. Проза стала расписанием в дневнике, время вернуться в школу.
Вероятно, нужно о прозе рисовать. Но когда карандаш касается бумаги, он не чувствует нити, возможно, акварель, и нет, скорее, отпечатки. Товарные чеки, офорты, коллажи.
–В.П., картина: Василий Верещагин