Борис Рыжий пишет сест­ре Оль­ге. В этих строч­ках ему 16, 9‑й класс. Пустой пер­во­пу­ток, точ­ка из неги. Через один­на­дцать лет он повис­нет на бал­кон­ной две­ри и уйдет навсе­гда. Это слу­чи­лось в 2001‑м, тоже в мае: поэта Бори­са Рыже­го нет с нами уже 15 лет.

Писать о нем, кажет­ся, слож­нее про­чих. Не толь­ко пото­му, что это все­гда раз­го­вор о само­убий­стве, но и — в боль­шей сте­пе­ни — пото­му, что сам Борис Рыжий так и остал­ся нераз­га­дан­ной мета­фо­рой усколь­за­ния. Мы ниче­го не зна­ем о нем — и, может быть, это незна­ние и при­ве­ло его тем утром на бал­кон. И даже “друг” он кавы­чит, уже тогда. У кого спросить?

Гос­по­ди, это я 
мая вто­ро­го дня. — 
Кто эти идиоты? 
Это мои друзья.

Есть две его био­гра­фии, вышли они совсем недав­но. “Дивий камень” Фали­ко­ва, издан мно­го­ти­раж­кой в “малой серии” ЖЗЛ, и “Поэт Борис Рыжий” Каза­ри­на, 200 экз., изда­тель­ство “Каби­нет­ный Уче­ный”. Обе кни­ги неудач­ные, сбив­чи­вые, слиш­ком близ­кие к Бори­су Рыже­му. Настоль­ко, что порой в этой бли­зо­сти боль­ше виден био­граф. И, дей­стви­тель­но, что у Каза­ри­на (“одно­сель­ча­ни­на”), что у Фали­ко­ва (лите­ра­тур­но­го вос­при­ем­ни­ка) повест­во­ва­ние глу­бо­ко испо­ве­даль­ное, лири­че­ское. Оно мно­жит мифы, часто пустые, и оскол­ки — уже доволь­но извест­ные всем, кто любит или что-то слы­шал — ста­но­вят­ся оскол­ка­ми зер­ка­ла. Впро­чем, это все Рыжий: сам же зару­чил­ся не писать мему­а­ры и с това­ри­ща Леон­тье­ва, дав­ше­му ему Гол­лан­дию, клят­ву взял. И тот дер­жит сло­во. А сло­во кро­ет джо­ке­ром масти всех дру­гих. Была и такая игра. Повест­во­ва­ние обе­их био­гра­фий (ника­кой точ­но­сти, к чер­ту нон-фик­шен, осо­бен­но у Фали­ко­ва) сло­ит­ся автор­ски­ми само­би­че­ва­ни­я­ми, под­бив­ка­ми сти­хов, ста­тей, интер­вью, вос­по­ми­на­ний, днев­ни­ков. Ком­пи­ля­ция, под­лин­но — мему­а­ры. Это труд­ное чте­ние — и все-таки, несмот­ря на все оче­вид­ные недо­стат­ки избран­но­го мето­да, здесь, кажет­ся, есть некий про­дук­тив­ный спо­соб ска­зать о Бори­се Рыжем главное.

Все дело в настрой­ках, но не в опти­ке, види­мо. Нуж­но лишь сме­стить фокус с вины на любовь, с горе­чи утра­ты на фак­ты, и Борис Рыжий вме­стит все воз­мож­ные лики, а ведь так и было. Такая была игра.

Он — мас­ка, сам выби­рал, про­ду­мы­вал, масте­рил. В жиз­ни, лите­ра­ту­ре, раз­ни­цы, конеч­но, не было. “Ты дочь моя, а не мать”. Или вот, к при­ме­ру, тот же “Рот­тер­дам­ский днев­ник”: как кален­дар­ные листья сле­та­ют со слов уко­лы сов­па­де­ний, встреч, наброс­ков. Реаль­ных и сло­ман­ных, сма­зан­ных. Так ему хоте­лось, веро­ят­но. Выс­ше­го каче­ства про­за. “Без дура­ков”, поль­зу­ясь его же люби­мым при­сло­ви­ем. Поче­му? Пото­му что в про­зе этой Рыжий ни разу не изме­нил себе: диа­гноз точен, рас­пад неиз­бе­жен. Кажет­ся, весь текст и мыс­лил­ся как рождение.

Игра, как водит­ся, ока­за­лась силь­нее. Рож­де­ния не слу­чи­лось. А далее извест­но: пояс от кимо­но, бал­кон, почти заснул, заклад­ка на Поле­жа­е­ве, “я всех любил”. “Без дураков”.

Мас­ка теперь каж­до­му впо­ру. Я впер­вые услы­шал о поэте Бори­се Рыжем от Ната­на Дубо­виц­ко­го. Была какая-то кулу­ар­ная встре­ча с пишу­щим молод­ня­ком, тогда таких было мно­го, кто-то даже в Ново-Ога­ре­во ездил. С. (Дубо­виц­кий — фами­лия жены) спро­сил Васю Чепе­ле­ва: как же так, не убе­рег­ли? Вася скон­фу­зил­ся. Встре­ча каза­лась рядо­вой. На устах брен­ча­ли инно­ва­ции, про­ры­вы, рево­лю­ция. Дубо­виц­кий гово­рил о тек­сте (есть даже народ­ные пере­пев­ки моих слов о тех собы­ти­ях в интер­не­те, допу­стим, тут). Думаю, будучи пло­тью и кро­вью модер­нист­ской тра­ди­ции, С. верил в худож­ни­ка, его пре­об­ра­зо­ва­тель­ную силу. Это нечто рим­ское как буд­то бы: поли­тик-фило­соф, модер­нист, мистик, глав­ный идео­лог. Суве­рен­ная демо­кра­тия. Труд­но дру­жить с писа­те­лем — и не стать его пер­со­на­жем. Если бы я был авто­ром поли­ти­че­ской замет­ки, я дол­жен был бы ста­вить вопрос эти­че­ски, по-граж­дан­ски: на каком пра­ве этот худо­же­ствен­ный экс­пе­ри­мент, жечь Рим ради вдох­но­ве­ния? Но тогда, в нача­ле 10х, с уста­ми, пол­ны­ми инно­ва­ций, про­те­ста и пере­мен, у нас не было выбо­ра. Кро­ме одно­го. И я, когда смот­рю сей­час на те май­ские дни моей разо­гнав­шей­ся юно­сти, пони­маю, что толь­ко на этом сты­ке, на реб­ре меж­ду соци­аль­ным, граж­дан­ским и эсте­ти­че­ским рож­да­ет­ся “вто­рая”, скры­тая, куль­ту­ра. Кто же этот поэт, Вася? — спра­ши­вал я Чепе­ле­ва по пути к тогда еще откры­тым ПирО­ГАМ на Николь­ской. Борис Рыжий. Хоро­ший поэт. — отве­чал. — Был.

Я начи­нал этот текст с мыс­лью, что имен­но Дубо­виц­кий мог бы стать луч­шим его био­гра­фом. Все так и есть, но… Вот вопрос: кто же кого напи­сал? С. Рыже­го или — наобо­рот? Стро­го, мы зна­ем три его кни­ги: том пуб­ли­ци­сти­ки и два рома­на. Кри­ти­ка видит в двух послед­них сопер­ни­че­ство с Лимо­но­вым, Соро­ки­ным, Пеле­ви­ным, отме­ча­ет его англо­ман­ство. страсть к мисти­ке и т.п. т.д. Неза­ме­чен­ным оста­ет­ся лишь Рыжий, люби­мый его поэт. Меж­ду тем, вли­я­ние его огром­но. “Рот­тер­дам­ский днев­ник” закан­чи­ва­ет­ся мно­го­то­чи­ем. Слож­но­ор­га­ни­зо­ван­ные наброс­ки не ста­ли кни­гой, но тем не менее ста­ли про­зой. “Око­ло­но­ля”, “Машин­ка и Велик” допи­сы­ва­ют то, на чем Борис Рыжий оста­но­вил­ся, то, что он не успел или не захо­тел напи­сать. Да вот же “Инт­ро”: “Вхо­дят два кло­у­на; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева, Тай­ра и Мина­мо­то, Вла­ди­мир и Эст­ра­гон, Он и Офф, Ниц­ше и Пусто­та, Маша и Мед­ве­ди. Но эти име­на нена­сто­я­щие, пото­му что насто­я­щих имён у них нет, а есть толь­ко роли”. Шекс­пир? Да. Но и Рыжий. Маска.

Его назы­ва­ют пев­цом Втор­чи­ка, ул. Тито­ва, мар­ги­наль­ной сре­ды. Один сел, дру­гой отки­нул­ся. Бокс, кар­ты, паца­ны. Для шер­ша­вой книж­ной пуб­ли­ки, конеч­но, нечто запре­дель­ное. Они и гово­рят (так у Фали­ко­ва): вот не было на кар­те тако­го места, а теперь есть бла­го­да­ря музы­ке его сти­хов, это зна­че­ние гения. Толь­ко ли в музы­ке дело? Он же сам пишет: выбрал реаль­ность. Реаль­ность обер­ну­лась суве­рен­ной демо­кра­ти­ей. То есть исто­ри­ей стра­ны, а не точ­кой на кар­те. Вто­рая куль­ту­ра все­гда об исто­рии, шире — вре­ме­ни. Вер­нее, даже о том, что вре­мя выиг­ры­ва­ет всегда.

Я тебе при­ве­зу из Гол­лан­дии Legо,
мы возь­мем и постро­им из Legо дворец.
Мож­но годы вер­нуть, воз­вра­тить человека
и любовь, да чего там, еще не конец.
Я ушел навсе­гда, но вер­нусь однозначно — 
мы поедем с тобой к золо­тым берегам.
Или сни­мем на лето обыч­ную дачу -
там посмот­рим, при­ки­нем по нашим деньгам.
Ста­нем жить и ленить­ся до само­го снега.
Ну, а если не вый­дет у нас ничего — 
я при­шлю тебе, сын, из Гол­лан­дии Legо,
ты возь­мешь и постро­ишь дво­рец из него.