Борис Рыжий пишет сестре Ольге. В этих строчках ему 16, 9‑й класс. Пустой первопуток, точка из неги. Через одиннадцать лет он повиснет на балконной двери и уйдет навсегда. Это случилось в 2001‑м, тоже в мае: поэта Бориса Рыжего нет с нами уже 15 лет.

Писать о нем, кажется, сложнее прочих. Не только потому, что это всегда разговор о самоубийстве, но и — в большей степени — потому, что сам Борис Рыжий так и остался неразгаданной метафорой ускользания. Мы ничего не знаем о нем — и, может быть, это незнание и привело его тем утром на балкон. И даже “друг” он кавычит, уже тогда. У кого спросить?

Господи, это я 
мая второго дня. — 
Кто эти идиоты? 
Это мои друзья.

Есть две его биографии, вышли они совсем недавно. “Дивий камень” Фаликова, издан многотиражкой в “малой серии” ЖЗЛ, и “Поэт Борис Рыжий” Казарина, 200 экз., издательство “Кабинетный Ученый”. Обе книги неудачные, сбивчивые, слишком близкие к Борису Рыжему. Настолько, что порой в этой близости больше виден биограф. И, действительно, что у Казарина (“односельчанина”), что у Фаликова (литературного восприемника) повествование глубоко исповедальное, лирическое. Оно множит мифы, часто пустые, и осколки — уже довольно известные всем, кто любит или что-то слышал — становятся осколками зеркала. Впрочем, это все Рыжий: сам же заручился не писать мемуары и с товарища Леонтьева, давшему ему Голландию, клятву взял. И тот держит слово. А слово кроет джокером масти всех других. Была и такая игра. Повествование обеих биографий (никакой точности, к черту нон-фикшен, особенно у Фаликова) слоится авторскими самобичеваниями, подбивками стихов, статей, интервью, воспоминаний, дневников. Компиляция, подлинно — мемуары. Это трудное чтение — и все-таки, несмотря на все очевидные недостатки избранного метода, здесь, кажется, есть некий продуктивный способ сказать о Борисе Рыжем главное.

Все дело в настройках, но не в оптике, видимо. Нужно лишь сместить фокус с вины на любовь, с горечи утраты на факты, и Борис Рыжий вместит все возможные лики, а ведь так и было. Такая была игра.

Он — маска, сам выбирал, продумывал, мастерил. В жизни, литературе, разницы, конечно, не было. “Ты дочь моя, а не мать”. Или вот, к примеру, тот же “Роттердамский дневник”: как календарные листья слетают со слов уколы совпадений, встреч, набросков. Реальных и сломанных, смазанных. Так ему хотелось, вероятно. Высшего качества проза. “Без дураков”, пользуясь его же любимым присловием. Почему? Потому что в прозе этой Рыжий ни разу не изменил себе: диагноз точен, распад неизбежен. Кажется, весь текст и мыслился как рождение.

Игра, как водится, оказалась сильнее. Рождения не случилось. А далее известно: пояс от кимоно, балкон, почти заснул, закладка на Полежаеве, “я всех любил”. “Без дураков”.

Маска теперь каждому впору. Я впервые услышал о поэте Борисе Рыжем от Натана Дубовицкого. Была какая-то кулуарная встреча с пишущим молодняком, тогда таких было много, кто-то даже в Ново-Огарево ездил. С. (Дубовицкий — фамилия жены) спросил Васю Чепелева: как же так, не уберегли? Вася сконфузился. Встреча казалась рядовой. На устах бренчали инновации, прорывы, революция. Дубовицкий говорил о тексте (есть даже народные перепевки моих слов о тех событиях в интернете, допустим, тут). Думаю, будучи плотью и кровью модернистской традиции, С. верил в художника, его преобразовательную силу. Это нечто римское как будто бы: политик-философ, модернист, мистик, главный идеолог. Суверенная демократия. Трудно дружить с писателем — и не стать его персонажем. Если бы я был автором политической заметки, я должен был бы ставить вопрос этически, по-граждански: на каком праве этот художественный эксперимент, жечь Рим ради вдохновения? Но тогда, в начале 10х, с устами, полными инноваций, протеста и перемен, у нас не было выбора. Кроме одного. И я, когда смотрю сейчас на те майские дни моей разогнавшейся юности, понимаю, что только на этом стыке, на ребре между социальным, гражданским и эстетическим рождается “вторая”, скрытая, культура. Кто же этот поэт, Вася? — спрашивал я Чепелева по пути к тогда еще открытым ПирОГАМ на Никольской. Борис Рыжий. Хороший поэт. — отвечал. — Был.

Я начинал этот текст с мыслью, что именно Дубовицкий мог бы стать лучшим его биографом. Все так и есть, но… Вот вопрос: кто же кого написал? С. Рыжего или — наоборот? Строго, мы знаем три его книги: том публицистики и два романа. Критика видит в двух последних соперничество с Лимоновым, Сорокиным, Пелевиным, отмечает его англоманство. страсть к мистике и т.п. т.д. Незамеченным остается лишь Рыжий, любимый его поэт. Между тем, влияние его огромно. “Роттердамский дневник” заканчивается многоточием. Сложноорганизованные наброски не стали книгой, но тем не менее стали прозой. “Околоноля”, “Машинка и Велик” дописывают то, на чем Борис Рыжий остановился, то, что он не успел или не захотел написать. Да вот же “Интро”: “Входят два клоуна; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева, Тайра и Минамото, Владимир и Эстрагон, Он и Офф, Ницше и Пустота, Маша и Медведи. Но эти имена ненастоящие, потому что настоящих имён у них нет, а есть только роли”. Шекспир? Да. Но и Рыжий. Маска.

Его называют певцом Вторчика, ул. Титова, маргинальной среды. Один сел, другой откинулся. Бокс, карты, пацаны. Для шершавой книжной публики, конечно, нечто запредельное. Они и говорят (так у Фаликова): вот не было на карте такого места, а теперь есть благодаря музыке его стихов, это значение гения. Только ли в музыке дело? Он же сам пишет: выбрал реальность. Реальность обернулась суверенной демократией. То есть историей страны, а не точкой на карте. Вторая культура всегда об истории, шире — времени. Вернее, даже о том, что время выигрывает всегда.

Я тебе привезу из Голландии Legо,
мы возьмем и построим из Legо дворец.
Можно годы вернуть, возвратить человека
и любовь, да чего там, еще не конец.
Я ушел навсегда, но вернусь однозначно — 
мы поедем с тобой к золотым берегам.
Или снимем на лето обычную дачу -
там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.
Станем жить и лениться до самого снега.
Ну, а если не выйдет у нас ничего — 
я пришлю тебе, сын, из Голландии Legо,
ты возьмешь и построишь дворец из него.