Фото: vk 

Альбом называется “Издевательство”. Трудно придумать название точнее. Ирония? Конечно. Но ирония совершенно романного свойства. И кроме того, здесь заключен явный парадокс возвращения (еще одна, кстати, вполне романтическая вещь). Возвращение — ясно — к традиционному хард, руф энд хэви 70х, ослабленными басовыми струнами, гитарному жиру и дымной атмосфере маленьких клубов и репточек. Но штука в том, что группа Казускома меняет качество этой реверсии: возврат становится не семантической (как, например, у добрых трех четвертей групп-участниц отгремевшего Psy­ch­fest’а) характеристикой метода, а вполне морфологической, т.е. природной, т.е. as it is. А такого мало. Да вот те же Son­ic Death и Матушка-Гусыня приходят на ум — и все, пожалуй. Группы — важно — из Санкт-Петербурга, Казускома — трио московское.

Начинается все вполне обыденным сегодня шагом: латиница меняется на кириллицу, Kazusko­ma становится Казускомой, музыка тяжелеет и “русеет”. Язык подразумевает ревизию состава: к Артему Ляховскому присоединяются участники групп Спасибо и welovey­ouwinona — Федор Денисов и Антон Евсеев. В 2015 году трио записывает грязный гаражный миниальбом “Втрескивание”, следующий вполне в формате heavy-psych-ревайвла, самая интересная часть которого охватывает северо-запад (прежде всего, Питер и Петрозаводск). Маршрут от первой EP до дебютного лонг-плея стал для группы Казускома путешествием из Петербурга в Москву. Или — в наших терминах — еще одним возвращением.

Нас не должны путать эти невольные литературные подтексты, Россия — страна окружностей, в одной Москве четыре кольца внутри и еще два кольца дорог снаружи, у нас центр на периферии. Радищев, этот “бунтовщик хуже Пугачева”, в конце XVIII века (великого века установки общественных парадигм) занимался примерно тем же и с тем же успехом, что и группа Казускома сейчас: он осваивает стандарты западной философии в ракурсе русских реалий. Не подражает, подобно, например, Кантемиру или Тредиаковскому, а именно что осваивает. Позднее, если уже совсем отвлекаться на литературу, это даст свои плоды в лице великого русского писателя Чулкова. Также и с Комой: здесь нет никакого подражания, подобного подражанию ранних психоделических групп в диапазоне от The Toobes до Scar­let Daz­zle, но есть именно что освоение. Именно что кооптация, именно что на русской почве.

Их музыка лишена каких-либо ностальгических оглядок. Да, на фоне Чарли Мунхарта и Тая Сигалла освоение — лучший эвфемизм для подражания, но ведь и они занимаются примерно тем же: осваивают. Реалии только другие, а за реалиями и (музыкальный) язык. Мне кажется, что сопоставление гаражного ревайвла у нас и в Америке — большая и отдельная тема для глубокой рефлексии, но не в этот раз. Для меня в данном контексте важно еще и вот что. Помимо прочего, ведь Казускома могла бы быть, мне кажется, инкарнацией забытой уже группы Les­bian Boy, если бы та в свое время не изменила названия на Rake­ta Boy и не отказалась от панковской юности в стенах “Клуба им. Джерри Рубина”. Ну а тут уже и до Ярче 1000 Солнц рукой подать. И здесь кольцо замыкается: возвращение приобретает должный порядок.

Казускома, 2016

И тут же Sonic Death, без сравнения с ними трудно обойтись, они все-таки начали проворачивать эти штуки раньше. Разница в акцентах. У Морозова — это лирическое упражнение, у Ляховского — это упражнение в риторике. В самом деле, гараж для Son­ic Death попытка скрыться, как под слоем корспейнта, а для Комы как раз повод снять покровы. Но несмотря на различия, эта в сущности жеманная музыка и тех, и у других, пафосная, дискурсивно сложена об одном: политическая подкладка рассматривается лишь как внутренний конфликт воли, а не как социальный активизм, в общем-то, заранее обреченный. “Я свободен, хотя мир вокруг нет”. — Говорят они. Декларация романтического характера. И если ирония, допустим, Соломенных енотов заключала в себе признак возвышенного отдаления от распавшейся формы мира, то здесь наоборот — мир становится объектом казуальных интерпретаций, столкновений, игр со штампами.

Это музыка, открывающая за подшпорками казалось бы устойчивого быта подлинный хаос, размытость чувств и невозможность созидания, с одной стороны, но и — с другой — предполагает значительность нового шага, масштаб новой игры.