Если распорядок принять за радугу, много станет ясным.

Говорят, он любил зонтики, каким бы ни был гонорар, щедрый или грошевый, он непременно шел на угол улицы, теперь носящей его имя, в самом центре Аркёй-Кашан, южной окраине Парижа, и покупал в лавке новый экземпляр.

Музыка начиналась потом. На лавочке сквера, ныне тоже одноименном, он присаживался рассмотреть покупку. Шелест упаковки, легкое напряжение зонтичной ткани, распорядок делает нас счастливее.

Чтобы что-то написать, нужно прибраться в комнате. И тогда она станет улицей с твоим именем, станет снимать шляпу перед соседями, другими знаменитостями, располагающими узкие малоэтажки на своих ладонях, Паскалем, Распаем, Фабьеном и Сидобром. Наблюдать движения пыли. Созерцать узор обоев. И далее — свою таперскую юность. Хотя, какую юность, послеармейскую молодость. Один костюм на двоих, Монмартр, Алле, конечно, Алле, улицу Корто. И Мари, почему нет, Сюзан-Мари.

Один из своих автопортретов он подпишет словами друга: “Я пришел в старый мир слишком молодым”. Что это — молодость? Это растянутое утро; растраченные сигаретные клубы; часы взаперти свободной гримерки — “Сати, ты должен быть трезв”; вечерние пешие километры с Монпарнаса в дом с четырьмя трубами; часы разговоров. Когда новые спицы парижского солнца коснутся Сены, и она станет слегка похожей на розовую от трепета недавнего свидания хористку из Эколь дэз Ар, ветер подхватит их голоса. Голоса любви, голоса той последней ссоры возле окна. Что после этого время? слова? воздух?

Музыка должна быть распорядком, украшать быт, лакировать его. Как радуга, если допустить, что радуга содержит смысл. Музыка — это инстинкт. Впрочем, все слова неудачные. Кто укусил больнее — Сати или эпоха? Кокто уверяет, что оба достойны победы: Сати сидел в пасти Фафнира и играл свои пьесы, Волк, знак обреченной судьбы мира, не смел щелкнуть зубами.

Эпоха рождала шедевры, невиданные ранее, Сати своей беспечной растянутой молодостью методично устилал им дорогу. Оба стоили друг друга, животные мудрее (Сати был в этом убежден), при невозможности выигрыша они делят территорию поровну.

Так и случилось. Оба язвили, так зло, как только было возможно. Прочтите в Записках млекопитающего, самом доступном на сегодня издании его прозы, письма: пригоршни яда по всем адресам. Эпоха огрызалась: Сати даже побывал в тюрьме, послал критику открытку со словами “задница, при том немузыкальная”, дело дошло до суда. Он расплачивался с эпохой пылью своей комнаты (“Чаще всего он представал пред нами в пыли”, — Фурнье.), входящие письма не распечатывал, купленным фоно ни разу ни пользовался. Как же он сочинял? — удивлялись современники. — Как он держал это в голове? Как записывал? Без пробы?

Сати, вероятно, был не очень приятным человеком. Эпоха назвала его фигляром, остроумным и забавным, его талант скрывался за потоком слов, ритуалов, жестов. (“Обед Сати мог длиться часами”. — Орик.) Его значение в столкновении мыслей. Кокто назвал его лекарством, а лекарство не всегда приятно на вкус. Именно Сати подсказал Дебюсси то, что потом назовут экспрессионизмом в музыке. Именно он станет у истоков группы “Шести”. И он же предвосхитит минимализм Райха и Кейджа.

Меблировка, конечно, была неизбежным следствием взаимного несовпадения. Сати обладал безупречным чувством формы и стойкостью: “обойная” музыка — это способ разговора с вечностью. Чтобы что-то значить нужно правильно соположить себя с образцами. Сати выбирает себе в союзники Сократа, тоже, вероятно, не самого обходительного человека. Но любезность за пределами проблематики Сати, его, как и Сократа, движет удивление, семена этого удивления произрастают на почве диалектики мысли. Главный пункт его творчества — отличие, он всегда ищет разности, а разность — это отсутствие лишнего. Самый извилистый путь к классике, но и самый верный, здесь эпоха бессильна.

Все воспоминания о нем — это пересказ разговоров, редких откровений. И в то же время никто не говорит о нем определенно. “Те, кто знал, был знаком с Эриком Сати, не всегда знали Эрика Сати настоящего, он остается загадочным, странным, притягательным, как слабый бледный свет, не угасший среди бурь, мерцающее пламя, которое продолжает потихоньку гореть у ног дивной богини,” — вновь Фурнье.

Он не мог жить иначе. Судьба растопчет, разворошит уничтожит. Эпоха всегда одинакова. Хитрый старик Сати выучил все уроки. Семя, падшее в землю, если не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Он называл себя “христианским воином, пречистым и преисполненным Бога”. И поэтому его знаменитый каламбур — “Меня зовут Эрик Сати, в общем-то, как и всех” — это не просто игра ума: это программа. Сложно сказать, кому из своих знакомых он отводил какую роль, но топография, история, легенда и назначение его Церкви Искусства Иисуса Путеводителя в бумагах разработана настолько тщательно и подробно, что, пожалуй, эта игра была всерьез.

Среди неописуемого беспорядка его закрытой при жизни для посетителей комнаты (келья?) были найдены тысячи карточек с каллиграфическими описаниями всевозможных приспособлений, должностей, характеров “его свинцового острова”. “Описью мира по ту сторону зеркала” назовет их Орнелла Вольта. Это единственная система, которую он оставил.

Уже упомянутое издание представляет Эрика Сати писателем. Между тем, эта скромная книжка самого удобного в мире формата доказывает обратное: никаким писателем он не был. Собранные под одной обложкой отрывки могут дать представление об образе мыслей (парадокс), стиле (предельная ясность) и характере (ирония) Сати, но не о его амбициях создать что-то в прозе. Вероятно, таких амбиций у него и не было, впрочем, как не было, видимо, амбиций музыкальных. Во всяком случае описанных в привычных категориях. “Я предпочитаю называть себя фонометристом”, — говорит он, и далее в другом месте, — “Все мои несчастья связаны с тем, что я играл музыку собственного сочинения”.

Ирония не скрывает правды. Музыка Сати — это измерение среды. “Он создал наше время”, — пишет Кокто. Именно музыка как сопровождение — вот его сверхзадача. Издеваясь последним вздохом, время назовет это позднее саундтреком. Но пусть даже и так. Стихия движения, разговора, случайного совпадения, встречи — главный его строительный материал. И недаром его первый заметный успех — музыка к балету Парад — больше других связана с пластикой человеческого взаимодействия.

То, что нам ясно о Сати-композиторе, контрастирует с нашим полным неведением о Сати-человеке. Родился в Онфлере, вел богемный образ жизни, был посредственным учеником в консерватории, страдал от бедности, жил в одиночестве в Аркее — это плюс одна на всю жизнь, пожалуй, судьбоносная встреча. Но, кажется, в ней единственный ключ к его личности.

“Четырнадцатого числа, месяца января, года тысяча восемьсот девяносто третьего от Рождества Христова, которое выпало на субботу, началась моя любовная связь с Сюзанной Валадон, закончившаяся во вторник двадцатого числа, месяца июня того же года”.

Он написал ей сотни писем после разрыва, но ни одного не отправил, после его смерти Сюзанна все их сожгла. Реконструкции их полугодового романа посвящен сорокаминутный фильм Satie and Suzanne. Сюжет простой, строится на известных нам фактах: парижское кафе, Сена вышла из берегов, все спасаются на высоте Монмартра, в кафе. Два актера — он и она — в обрамлении изумительной хореографии на музыку Сати с паузами из его же афоризмов. Фильм этот вышел в качестве приложения к одному из многочисленных собраний фортепианных работ мастера и содержит в себе важную догадку о движении как главной категории его музыки.

Думаю, Сати все понимал. Этот тип живого Дон Кихота, отчаянно вкладывался в служение тем идеалам, в которые верил. Но именно так и только так заговаривают время.

Зонтик скользит обратно в упаковку, ритуал закончен. На безликих стеклах кафе отражаются камни мостовой. Он поправляет очки, разглаживает брюки, руки сами нажимают нужную клавишу. Музыка — это распорядок, цветастая радуга скуки.

–В.П., обложка: С. Валадон, картина: С. Русиньоль