Это кажется важным. По крайней мере мне самому, потому, наверное, что получается разговор не по касательной — а на лоб: как же это все случилось? Не вокруг, а тут: от персей к деснице, от сына к отцу.
“Кираса, шлем и самурайский меч” — так называлась одна из моих статей в еженедельнике “Богородский курьер”, почти 20 лет прошло, статья не вышла, а вот слова меня и одели. И не только меня. Буквально: кираса, шлем, в руках самурайский меч из сувенирного маркета. Смешно, а хочется серьезно. В одном из этих разговоров, что я здесь опубликовал, Миша, создатель лейбла Plan A, 30-летний музыкант и продюсер из Москвы, бывший участник драматического секстета “Лес” заговорил о братьях: мол, они меня сформировали во многом, особенно старший. После армии научился пить водку, к музыке охладел… А у нас, у нас, кроме музыки, ничего и не осталось.
У меня старшего брата не было, но вот у одноклассников — практически у всех; всё, как у Миши. Это поколение старших братьев с легкой руки какого-то мастера обобщений начали позже называть “поколением тридцатилетних”, очередное потерянное, ностальгическое. В общем, все так. — И не так. Потому что наши старшие братья в большинстве своем, будем откровенны, не выжили. Кажется, лучше всего про это говорит Никонов: мол, было самое свободное время — нигде в мире не было настолько свободной страны.
Да.
Может быть.
Во всяком случае — это красиво. А другого объяснения — нет.
К.Петров-Водкин. Смерть комиссара.
Все угасло довольно быстро. Мои 90‑е — это очень серое время, не по настроению, конечно, по краскам: пыль с дороги, подъездная грязь — и лавочка посреди леса с прибитым стаканом. “Другу”. Это был боксер, насколько я помню, бандиты, покушение, ранняя смерть — все атрибуты “Огненного погребения” Адольфыча-Нестеренко. Я помню все их клички: Хома, Моня, Белый… Белый — обязательно. Чьи-то старшие. И вот вчерашний совсем образ: иду по лесу (не обращайте внимание на эту невольную и плохую рифму — лес у дома и Лес-группа, я не специально, просто живу рядом, а группу называл не я) домой, Хома, тот самый Хома, который 20 лет назад ползал за движущейся розеткой в школе, стрелял у малышни (нас) по 10 копеек на чай, гуляет с рыжим пуделем (кто сейчас заводит пуделей, господи?) — неслышно, незаметно, привет — здорово: в глазах даже отблесков нет. Да что там Хома? Вот, допустим, Ганс Хольман, соратник Дельфина, гроза Арбата, Concerto for two Girls (волшебная запись): даже вспоминать не хочет, ставит совсем прямые треки в клубиках, лысый, из Москвы в Питер, а более ничего. Самые свободные люди в неритмичной стране.
От Миши (опять рифма, но простите — я точно не делаю это специально, тем более что глупо было бы), моего одноклассника, я получил 3 кассеты — это наследство его старшего брата. Я их храню. Dj Космонавт, Планета Ухов и Ехов. Найдите. Там поется:
Ты не видел жизнь на Марсе?
Поскорей давай одевайся,
набери с собой побольше снеди,
полетели с тобой на ракете.
В небе ярко-ярко голубом
мы полетим с тобой вдвоем,
ты не бойся, ты не бойся,
мы не упадем, мы не разобьемся.
Мало-мало места на земле,
но средь звезд и на луне…
Вот почему уже прямо завтра
Я хочу стать космонавтом.
А ведь и он, брат, тоже. Acid trance, по-прежнему, но уже без песен. Даже самых простых.
Л.Леннен. Три мужчины и мальчик.
Я хочу посмотреть на это с другой стороны. Воспоминания, ощущения, это прекрасно до определенной степени. О литературе, наверное. Кто-то же остался. И он получил “поколение 30-летних”, давших нам новый реализм, новую искренность вот это все. Печальная трата — печальна вдвойне, это тоже цитата, кстати. И вот уже младшим по 30, на дворе Прилепин и гр. Элефанк, в бестселлерах “Лестница Якова”, Путин выводит войска из Сирии, на голове шлем, на груди кираса, в кармане самурайский меч из сувенирного маркета. Очевидно, что условный Прилепин — это не лучшее, что нам могло остаться от “старших”: этому “старшему” самому нужен идентификат — ну вот Лимонов, например. Я думаю, что те, кто ушел, очевидно, рассказал нам, как не нужно умирать, а те, кто остался, настойчиво говорит о том, как не нужно беседовать — такой вот парадокс. Кризис нарратива — производное неумения коммуницировать и выражать. Условно, дворовая же история: тот, кто говорит/пишет/издается, продолжает бунтовать — и ищет пацанчика посильнее, чем отец — это поиск личности, а не идеала. “Обитель” же — хороший роман, проблема в том, что здесь нет литературы. И где-то в стороне, на табуретке — папа. Он говорит об идеалах. Смотри на процесс, сына, говори медленно, оружие должно быть продолжением руки. Вот Юрьев, например, или Юзефович. На “зимней дороге”, Строд и Пепеляев, красный и белый, два мужских генерала. Один сидит в крепости из мерзлого навоза и трупов товарищей, другой тщетно пытается эту крепость взять. В Якутской тайге. Пепеляеву — каторга, миг свободы, наган комиссара; Строду — алкоголизм, ручка и смерть от того же нагана. Кто же из них я? И тот, и этот.
Я сижу у окна маршрутки, слева от меня сидит учитель истории, за стеклами бегут огни торговых площадей, сутолок и таксишных посвистов. У леса Хома с пуделем, у меня на душе Строд-Пепеляев. У меня не было старшего брата, старшим был я. В углу у меня стоит кираса, на тумбочке шлем, меч, как всегда, в кармане. И вот остановка — я что-то вроде бы увидел, а дальше устал. У брата растет борода, на поле стынут проталины.