Это кажет­ся важ­ным. По край­ней мере мне само­му, пото­му, навер­ное, что полу­ча­ет­ся раз­го­вор не по каса­тель­ной — а на лоб: как же это все слу­чи­лось? Не вокруг, а тут: от пер­сей к дес­ни­це, от сына к отцу.

“Кира­са, шлем и саму­рай­ский меч” — так назы­ва­лась одна из моих ста­тей в еже­не­дель­ни­ке “Бого­род­ский курьер”, почти 20 лет про­шло, ста­тья не вышла, а вот сло­ва меня и оде­ли. И не толь­ко меня. Бук­валь­но: кира­са, шлем, в руках саму­рай­ский меч из суве­нир­но­го мар­ке­та. Смеш­но, а хочет­ся серьез­но. В одном из этих раз­го­во­ров, что я здесь опуб­ли­ко­вал, Миша, созда­тель лей­б­ла Plan A, 30-лет­ний музы­кант и про­дю­сер из Моск­вы, быв­ший участ­ник дра­ма­ти­че­ско­го сек­сте­та “Лес” заго­во­рил о бра­тьях: мол, они меня сфор­ми­ро­ва­ли во мно­гом, осо­бен­но стар­ший. После армии научил­ся пить вод­ку, к музы­ке охла­дел… А у нас, у нас, кро­ме музы­ки, ниче­го и не осталось.

У меня стар­ше­го бра­та не было, но вот у одно­класс­ни­ков — прак­ти­че­ски у всех; всё, как у Миши. Это поко­ле­ние стар­ших бра­тьев с лег­кой руки како­го-то масте­ра обоб­ще­ний нача­ли поз­же назы­вать “поко­ле­ни­ем трид­ца­ти­лет­них”, оче­ред­ное поте­рян­ное, носталь­ги­че­ское. В общем, все так. — И не так. Пото­му что наши стар­шие бра­тья в боль­шин­стве сво­ем, будем откро­вен­ны, не выжи­ли. Кажет­ся, луч­ше все­го про это гово­рит Нико­нов: мол, было самое сво­бод­ное вре­мя — нигде в мире не было настоль­ко сво­бод­ной страны.

Да.

Может быть.

Во вся­ком слу­чае — это кра­си­во. А дру­го­го объ­яс­не­ния — нет.

К.Петров-Водкин. Смерть комиссара.

Все угас­ло доволь­но быст­ро. Мои 90‑е — это очень серое вре­мя, не по настро­е­нию, конеч­но, по крас­кам: пыль с доро­ги, подъ­езд­ная грязь — и лавоч­ка посре­ди леса с при­би­тым ста­ка­ном. “Дру­гу”. Это был бок­сер, насколь­ко я пом­ню, бан­ди­ты, поку­ше­ние, ран­няя смерть — все атри­бу­ты “Огнен­но­го погре­бе­ния” Адоль­фы­ча-Несте­рен­ко. Я пом­ню все их клич­ки: Хома, Моня, Белый… Белый — обя­за­тель­но. Чьи-то стар­шие. И вот вче­раш­ний совсем образ: иду по лесу (не обра­щай­те вни­ма­ние на эту неволь­ную и плохую риф­му — лес у дома и Лес-груп­па, я не спе­ци­аль­но, про­сто живу рядом, а груп­пу назы­вал не я) домой, Хома, тот самый Хома, кото­рый 20 лет назад пол­зал за дви­жу­щей­ся розет­кой в шко­ле, стре­лял у малыш­ни (нас) по 10 копе­ек на чай, гуля­ет с рыжим пуде­лем (кто сей­час заво­дит пуде­лей, гос­по­ди?) — неслыш­но, неза­мет­но, при­вет — здо­ро­во: в гла­зах даже отблес­ков нет. Да что там Хома? Вот, допу­стим, Ганс Холь­ман, сорат­ник Дель­фи­на, гро­за Арба­та, Concerto for two Girls (вол­шеб­ная запись): даже вспо­ми­нать не хочет, ста­вит совсем пря­мые тре­ки в клу­би­ках, лысый, из Моск­вы в Питер, а более ниче­го. Самые сво­бод­ные люди в нерит­мич­ной стране.

От Миши (опять риф­ма, но про­сти­те — я точ­но не делаю это спе­ци­аль­но, тем более что глу­по было бы), мое­го одно­класс­ни­ка, я полу­чил 3 кас­се­ты — это наслед­ство его стар­ше­го бра­та. Я их хра­ню. Dj Кос­мо­навт, Пла­не­та Ухов и Ехов. Най­ди­те. Там поется:

Ты не видел жизнь на Марсе?
Поско­рей давай одевайся,
набе­ри с собой поболь­ше снеди,
поле­те­ли с тобой на ракете.

В небе ярко-ярко голубом
мы поле­тим с тобой вдвоем,
ты не бой­ся, ты не бойся,
мы не упа­дем, мы не разобьемся.

Мало-мало места на земле,
но средь звезд и на луне…
Вот поче­му уже пря­мо завтра
Я хочу стать кос­мо­нав­том.

А ведь и он, брат, тоже. Acid trance, по-преж­не­му, но уже без песен. Даже самых простых.

Л.Леннен. Три муж­чи­ны и мальчик.

Я хочу посмот­реть на это с дру­гой сто­ро­ны. Вос­по­ми­на­ния, ощу­ще­ния, это пре­крас­но до опре­де­лен­ной сте­пе­ни. О лите­ра­ту­ре, навер­ное. Кто-то же остал­ся. И он полу­чил “поко­ле­ние 30-лет­них”, дав­ших нам новый реа­лизм, новую искрен­ность вот это все. Печаль­ная тра­та — печаль­на вдвойне, это тоже цита­та, кста­ти. И вот уже млад­шим по 30, на дво­ре При­ле­пин и гр. Эле­фанк, в бест­сел­ле­рах “Лест­ни­ца Яко­ва”, Путин выво­дит вой­ска из Сирии, на голо­ве шлем, на гру­ди кира­са, в кар­мане саму­рай­ский меч из суве­нир­но­го мар­ке­та. Оче­вид­но, что услов­ный При­ле­пин — это не луч­шее, что нам мог­ло остать­ся от “стар­ших”: это­му “стар­ше­му” само­му нужен иден­ти­фи­кат — ну вот Лимо­нов, напри­мер. Я думаю, что те, кто ушел, оче­вид­но, рас­ска­зал нам, как не нуж­но уми­рать, а те, кто остал­ся, настой­чи­во гово­рит о том, как не нуж­но бесе­до­вать — такой вот пара­докс. Кри­зис нар­ра­ти­ва — про­из­вод­ное неуме­ния ком­му­ни­ци­ро­вать и выра­жать. Услов­но, дво­ро­вая же исто­рия: тот, кто говорит/пишет/издается, про­дол­жа­ет бун­то­вать — и ищет пацан­чи­ка посиль­нее, чем отец — это поиск лич­но­сти, а не иде­а­ла. “Оби­тель” же — хоро­ший роман, про­бле­ма в том, что здесь нет лите­ра­ту­ры. И где-то в сто­роне, на табу­рет­ке — папа. Он гово­рит об иде­а­лах. Смот­ри на про­цесс, сына, гово­ри мед­лен­но, ору­жие долж­но быть про­дол­же­ни­ем руки. Вот Юрьев, напри­мер, или Юзе­фо­вич. На “зим­ней доро­ге”, Строд и Пепе­ля­ев, крас­ный и белый, два муж­ских гене­ра­ла. Один сидит в кре­по­сти из мерз­ло­го наво­за и тру­пов това­ри­щей, дру­гой тщет­но пыта­ет­ся эту кре­пость взять. В Якут­ской тай­ге. Пепе­ля­е­ву — катор­га, миг сво­бо­ды, наган комис­са­ра; Стро­ду — алко­го­лизм, руч­ка и смерть от того же нага­на. Кто же из них я? И тот, и этот.

Я сижу у окна марш­рут­ки, сле­ва от меня сидит учи­тель исто­рии, за стек­ла­ми бегут огни тор­го­вых пло­ща­дей, суто­лок и так­сиш­ных посви­стов. У леса Хома с пуде­лем, у меня на душе Строд-Пепе­ля­ев. У меня не было стар­ше­го бра­та, стар­шим был я. В углу у меня сто­ит кира­са, на тум­боч­ке шлем, меч, как все­гда, в кар­мане. И вот оста­нов­ка — я что-то вро­де бы уви­дел, а даль­ше устал. У бра­та рас­тет боро­да, на поле сты­нут проталины.