Грезы прошлого — фундамент для будущих деклараций.
“Небесный Стокгольм” — роман, которому Олег Нестеров, лидер “Мегаполиса” и заслуженный музыкальный издатель, отдал ни много ни мало почти 8 лет. Эта книга, безусловно, этапная работа, не только отвечающая исканиям, в общем, всего русского реализма последних лет, но и (наряду с быковским “13‑м апостолом”), пожалуй, подводящая некоторый итог для всего (исторического) направления отечественной прозы (в диапазоне, допустим, от Шаргунова до Юзефовича). Суть проста: нужно условиться об опорных моментах, положительных смыслах и (не)вынужденных ошибках. Для чего? Очевидно для того, — по сложившейся традиции это право у нас принадлежит литературе — чтобы оформить новый общественный договор. Неизвестно, каким он будет, что останется, а что сотрется, словесность (вернее, даже русский язык) мыслит точками, их протяжениями, и только перспектива дает картину относительной ясности.
Для Олега Нестерова точка эта определена и во времени — заря шестидесятых, и в пространстве — собственно Москва, или — используя авторский термин — Небесный Стокгольм, строительству которого посвящена не только книга, но и (прекрасный) музыкальный альбом “Мегаполиса”, сайт и моноспектакль. Все вместе они составляют арт-проект огромной силы, своеобразное посвящение родителям, попытку оживить неосуществленные замыслы — раздуть меха светлого шестидесятнического воздуха.
Воздух, собственно, самая важная для Нестерова категория. Иногда в своих интервью и выступлениях он заменяет его словом “уклад”. Или “прошивка”. Или “культура”. Воздух, очевидно, категория времени, времени, “когда все получалось”. Нестеров работает с коротким всплеском зримой и возможной утопии, выражаясь литературно: балансирует на грани между мечтой и химерой. И делает это столь убедительно и хлестко, что ему веришь безоглядно. Вот если бы получилось, вот если бы проросло, вот если бы сняли… Еще бы, все это играет, произносит и декларирует человек, который некогда и сам определил время, скромно и тихо издав почти все заметные пластинки русского поп-рока.
Здесь трудное свойство взаимодействия: Нестеров — идеальный медиум для далеких голосов стремительно угасшего поколения. Так получилось. Может быть, потому, что Нестеров как бы посередине между теми, кто застал тот самый “воздух” (Соловьев, Файт и т.д.), но уже слишком далек от нас теперешних, и теми нами, кому этого “воздуха” уже не достанется. Нестеров оказывается идеальным сыном: он хранит отцовские тетради, время от времени заглядывая в них, расшифровывая их, учась по ним .
Четыре фильма, ставшие музыкой — это история движения “воздуха”, рукотворное создание мифа новыми, адекватными реальности средствами. И это самое важное достижение Нестерова: им классифицированы и описаны четыре пути русской культуры (или “воздуха” — вот почему расхожее определение “оттепель” у Нестерова не в чести), пути, которые мы точно можем назвать архетипическими. Не бороться и не делать (Китайский), бороться и делать (Шпаликов), не делать и бороться (Смирнов), делать и не бороться (Мотыль). И книга здесь — это идеальная модель консервации знания, письмо обреченного моряка, пускающего бутылку в океан. И именно на него смахивает больше всего опустивший бороду увлеченный джентльмен с мягким голосом и глазами, полными юношеского огня. Автор.
Эта история, впрочем, не могла быть идеальной, так не бывает. Мы чувствуем движения ветра, мы видим клочки сложенных стопкой неснятых фильмов, несбывшихся замыслов, застиранных на петличке надежд — и мы уже любим их, а дальше мы читаем письмо, но письмо это написано с ошибками. И именно тут раскрывается форточка, герметика только что открытого (прекрасного) мира съеживается, он по-прежнему очарователен, но уже как будто бы не тот.
Вероятно, подобный фокус мог быть частью авторского замысла. Наше разочарование от книги, этот эффект порванной (“мухинской”?) струны, сродни тому, что пережили нестеровские герои, чья молодость не осуществилась. И если все так, и мы — восторженная девушка Катерина Гордеева, то мы стали героями лучшей из возможных постановок.
Или анекдотов. Анекдот ведь — это смыслообразующий сюжет всего романа: три добрых молодца служат в КГБ сочинителями “фольклора”, шатаются по выставкам, грезят новой экономикой, а после — мир схлопывается. И анекдотом — печальным, возможно, трагическим — становятся уже они сами. Повторюсь, это была бы гениальная штука — насадить героев в читателей, перетряхнуть их — и оставить вольными слушателями с грустью на глазах, на фигуре, на их жизни. Правомочная точка зрения, без дураков, достаточно почитать рецензии (1, 2, 3), самой тонкой из которых выглядит, пожалуй, заметка Олега Кашина. Но авторская интенция все-таки говорит об обратном — задачи срастить будущее с прошлым не было: “Небесный Стокгольм” — это утопия, роман-мечта. Но, пожалуй, и только.
Для реализации утопии требуется неофит, человек “как-бы-с-другой-стороны”. Этим неофитом становится Петя — самый необъясненный и самый же абстрактный персонаж в романе. Он лишен всяких социальных, вкусовых, культурных привязанностей, мы не знаем ровным счетом ничего из его жизни, детства, родителях — его единственная задача впитывать “некоторое количество разговоров”, по-видимому, записывать их — и передавать. Записи эти появляются в тексте вообще без объяснений в виде неких конспектов, набросков, кратких записей чужих мыслей или рассказов. При этом его “служилая” роль при гэбэ не ставит, кажется, нравственной дилеммы ни перед ним, ни перед автором: первый роман Нестерова “Юбка” также рассказывал историю парней на службе, случайно изобретающих новый звук — рок-н-ролл, но там и тогда это было подчинено задаче решить, насколько модернизм склонен к тирании? В “Стокгольме” модерн от тирании ускользает — и рождает чистые и нежизнеспособные абстракции. Петя настолько оторван от реальности и быта, что даже его любовные переживания оборачиваются нескончаемым романтическим томлением без исхода и продолжения. По ходу развития действия (почти 10 лет жизни, все 60‑е) меняется лишь знак этого томления: от восторга до всеобщего разочарования.
Вот перед этим Петей — гостем, эдаким Незнайкой в Солнечном Городе, не прерывающим разговоры с собственной совестью, или, может быть, даже очарованным странником из будущего, нашего времени, одиноким космонавтом, которого не стали искать после испытания — и проходит сообразное утопическому канону развертывание границ Небесного Стокгольма: кибернетики, “оттепели”, внеплановой, “низовой” экономики, художественного авангарда, “шестидесятнического” кино, первых гражданских акций протеста и т.д. Впрочем, граница эта непрочная, как непрочная она и у анекдота: смех может закрыть глаза, отодвинуть подальше правду, а после оставить тебя один на один с собой. Так из-под растертого по синеве ночного московского неба расползается трагическая усмешка писателя из “Сталкера”.
Абстракция не предполагает никаких стилистических изысков: персонажи разбрасываются по исторической прямой “оттепельного” десятилетия, коллизии и конфликты увязываются с “точками невозврата”. “Небесному Стокгольму” позарез не хватает того самого “воздуха”, о котором он собственно и написан. Сообразно провалам в стиле, проваливается и языковая ткань сюжета. Диалоги лишены случайностей, оттого почти каждый из них требует сноски, объяснения и ссылки на соответствующую литературу. Собственно примечания и составляют важную часть книги, они неотрывны от нее — и я думаю, что начинать читать роман нужно именно с них. Это действительно занятно: пройти авторский путь, определить круг его чтения (не самого глубокого, вполне доступного, кстати: большинство источников опубликованы одним издательством), узнать судьбы героев. Но сама книга от ценности примечаний совсем ничего, увы, не выигрывает.
“Небесный Стокгольм” остается важным событием культуры лишь в связке со всем нестеровским проектом, но сам по себе, к сожалению, оказывается лишь точкой, лишенной протяжения.