фото: Анна Довгель

Отку­да берут­ся сюже­ты страш­ных рас­ска­зов? Поче­му поли­ти­ка пред­по­чти­тель­нее рели­гии? Что будет, если встре­тишь­ся с мон­стром? Андрей Дичен­ко о сво­ей про­зе и музыке.

***

Давай сра­зу рас­ста­вим точ­ки над i. Я задам три одно­слож­ных вопро­са, а ты свой выбор объ­яс­ни. Пер­вый. Хармс или Мамле­ев?

Юрий Вита­лье­вич Мамле­ев. Оба опи­сы­ва­ли ад. Одна­ко такое ощу­ще­ние, что Хармс насме­хал­ся над вра­та­ми в этот ад или попро­сту в нем был кем-то из при­ви­ле­ги­ро­ван­но­го сосло­вия, то Мамле­ев про­шел его от нача­ла до кон­ца. Мало того, что про­шел, так и вер­нул­ся в него когда печи зале­де­не­ли, а чер­ти раз­бе­жа­лись по пеще­рам. Вооб­ще, «Шату­ны» — это кни­га, кото­рая пере­вер­ну­ла мое созна­ние, когда мне было 18 лет. Когда рабо­тал жур­на­ли­стом, почти все мои псев­до­ни­мы были заим­ство­ва­ны из это­го рома­на. Федор Сон­нов, Ана­то­лий Падов, Ген­на­дий Рюмин и так далее. Хармс не мог ока­зать тако­го вли­я­ния… Мы все мел­кие сего­дня, что для пер­во­го, что для вто­ро­го. Наравне с Мамле­е­вым для меня идет Егор Радов. На мой взгляд, самый упу­щен­ный писа­тель России.

О воз­расте. 15 или 30?

30, конеч­но же. 15 — состо­я­ние пол­ной несво­бо­ды, зави­си­мо­сти и отлич­ной куль­тур­ной сре­ды для взра­щи­ва­ния пле­се­ни в голо­ве. Послед­нее, навер­ное, самое пози­тив­ное, что мож­но выде­лить из это­го воз­рас­та. 30 — воз­раст спо­кой­ствия. Даже смерть в 30 выгля­дит куда более понят­нее, чем смерть в 15. Когда уми­ра­ет чело­век в 15, то мож­но мно­го при­чи­тать про какой-то оче­ред­ной кри­зис в оче­ред­ном абстракт­ном воз­расте и эпо­хе. В 30 такое явле­ние будет выгля­деть все­го лишь как рядо­вой слу­чай. За роди­ну уми­рать уже позд­но, а от без­де­лья уми­рать — самое под­хо­дя­щее вре­мя. После трид­ца­ти уми­рать уже неприлично.

Рели­гия или политика?

Конеч­но же, поли­ти­ка. Рели­гия — хлам и храм из догм. Поли­ти­ка — забы­тое и окон­ча­тель­но дегра­ди­ро­вав­шее искус­ство. Нынеш­ние поли­ти­че­ские дела я бы мог срав­нить с дедов­щи­ной в армии. Гру­бо, про­сто, понят­но и мно­го физи­че­ской силы. Там, где долж­ны быть веле­ре­чи­вые антич­ные дема­го­ги, у нас — ору­щие пор­тян­ки, меч­та кото­рых — воен­ный ком­му­низм в раз­ной рас­крас­ке. Скуч­ное и жал­кое зре­ли­ще. По срав­не­нию с ней, ради­каль­ный фун­да­мен­та­лизм выгля­дит куда более при­вле­ка­тель­нее. Навер­ное, в 15 он бы вооб­ще меня пле­нил. Сей­час же я веду апо­ли­тич­ный образ жиз­ни. И уж тем более не рели­ги­о­зен. Хотя в свое вре­мя с боль­шим удо­воль­стви­ем читал «Лимон­ку». Но то боль­ше не про поли­ти­ку, а про эсте­ти­ку. А ее фор­ми­ро­вал в Восточ­ной Евро­пе один чело­век — Илья Кор­миль­цев.

Рас­ска­жи, как ты пишешь свой рас­сказ. Напри­мер, этот, “Танц­пло­щад­ка”?

Не сочти за пафос, но они все­гда сами пишут­ся. Мозг буд­то бы выхва­ты­ва­ет какой-то образ из дале­ко­го изме­ре­ния и даль­ше он про­яв­ля­ет­ся, как нега­тив фото­плен­ки в моей голо­ве. Я нико­гда не был близ­ко зна­ком с людь­ми, похо­жи­ми на геро­ев тек­стов из кни­ги «Сол­неч­ный чело­век». Но я уве­рен абсо­лют­но, что каж­дый из них — это живой образ, фраг­мен­ты жиз­ни кото­ро­го зале­те­ли мне в голо­ву. Кон­крет­но «Танц­пло­щад­ка» была напи­са­на, когда я уви­дел, как пья­ный муж­чи­на с теле­ви­зи­он­ной антен­ной в сум­ке ждал авто­бу­са с тре­мя сво­и­ми сыно­вья­ми. На дво­их он про­сто кри­чал, а когда тре­тий попы­тал­ся всту­пить­ся, он начал лупить его антен­ной. Это про­ис­хо­ди­ло при­мер­но мину­ту, потом они так­же вне­зап­но успо­ко­и­лись, как и нача­ли. Затем про­сто сели в авто­бус и уеха­ли, и боль­ше этих людей я нико­гда не видел.

Пишет­ся быстро?

Ско­рее, стре­ми­тель­но. Мож­но мно­го вына­ши­вать идею, а потом в один при­сест сде­лать текст, с кото­рым рабо­тать уже куда про­ще. Это мож­но срав­нить с бере­мен­но­стью и рода­ми. С поправ­кой на то, что в созна­нии живет сра­зу сот­ня эмбри­о­нов, зача­тых от монстров.

Отку­да берет­ся сюжет? 

Сюжет похож на слож­ное алгеб­ра­и­че­ское урав­не­ние. Ситу­а­ция, когда у тебя есть одна един­ствен­ная строч­ка, а тебе ее надо рас­пи­сать и каж­дой неиз­вест­ной при­ду­мать зна­че­ние, а каж­дую пере­мен­ную зафик­си­ро­вать. Мне нико­гда не нра­ви­лись точ­ные нау­ки. Я нико­гда не пони­мал и бази­са любой из точ­ных наук — будь то физи­ка, химия или мате­ма­ти­ка. Но меня все­гда при­вле­ка­ли урав­не­ния из-за их схо­же­сти с жиз­нью. Жизнь, как и урав­не­ние — это абстрак­ция. Фор­му они обре­та­ют толь­ко в тексте.

В одном интер­вью ты рас­ска­зы­ва­ешь о сво­ем пер­вом похо­де на дис­ко­те­ку. Это и лег­ло в осно­ву рассказа?

Да. Речь про самое ранее дет­ство. Мы были детьми, с нами частень­ко тусо­вал­ся парень Петь­ка. У него было что-то с голо­вой, он был стар­ше нас на лет 15. Рабо­тал опе­ра­то­ром маши­ны для сбо­ра мусо­ра. Даже пред­ста­вить не могу, чем этот чело­век зани­ма­ет­ся сей­час — и где он. Вооб­ще, частень­ко неко­то­рые собы­тия ста­но­вят­ся пово­дом к тому, что­бы что-то напи­сать. Но чаще они высту­па­ют все­го лишь импуль­сом. Осталь­ное дол­жен выко­пать сам.

Насколь­ко для тебя зна­чи­мо кино? 

Кино это то, что ста­ло моим про­вод­ни­ком в мир фан­та­зии, зако­ван­ной в ремес­ло. Сей­час филь­мов мно­го, ско­ро­сти в интер­не­те поз­во­ля­ют ска­чи­вать кино в неогра­ни­чен­ном коли­че­стве. Рань­ше же на поиск, к при­ме­ру, DVD с филь­мом «Бра­зи­лия» Тер­ри Гил­лиама мож­но было потра­тить несколь­ко меся­цев. И искать его толь­ко по той при­чине, что про­чи­тал корот­кую рецен­зию в сете­вом жур­на­ле. Мне повез­ло боль­ше. Я рано понял, как поль­зо­вать­ся пирин­го­вы­ми сетя­ми. А еще мой луч­ший друг учил­ся в Пра­ге. Там интер­нет был на высо­кой ско­ро­сти. Воз­вра­щал­ся он в Бела­русь на кани­ку­лы с кучей бол­ва­нок, куда было запи­са­но мно­же­ство шедев­ров кино.

А что для тебя пер­вич­но: фан­та­зия или ее источ­ник, допу­стим, Мамле­ев или кино?

Пер­вич­нее все­го фан­та­зия, пото­му что она источ­ник все­го. Мне вооб­ще кажет­ся, что фан­та­зия — это нечто внеш­нее. Некий умный шар, к кото­ро­му может под­клю­чать­ся каж­дый. В мире дет­ства так точ­но. Поэто­му фан­та­зия — она как выс­шая сила, кото­рая поз­во­ля­ет тво­рить. Все мы вокруг нее ски­та­ем­ся по орби­там. Кто-то бли­же к цен­тру, кто-то даль­ше. А кто-то и вовсе про­ле­та­ет, как комета.

Как про­изо­шел выбор в поль­зу лите­ра­ту­ры? Или же ты не счи­та­ешь лите­ра­ту­ру глав­ным сво­им занятием?

С дет­ства сочи­нял вся­кие небы­ли­цы. Потом писал глу­пые сти­хи. Потом напи­сал несколь­ко корот­ких тек­стов, и они полу­чи­ли хоро­шие отзы­вы. Это была эпо­ха ран­них нуле­вых. Тогда тек­сты в интер­не­те еще чита­ли. Потом очень силь­но хотел впе­чат­лить одну девуш­ку и напи­сал текст «Мин­ское небо». Его даже изда­ли. Потом из-за этой кни­ги почти восемь лет рабо­тал жур­на­ли­стом. Она попа­ла через зна­ко­мых к глав­но­му редак­то­ру одно­го бело­рус­ско­го жур­на­ла, он пред­ло­жил у него в жур­на­ле пора­бо­тать. Инте­рес­ное вре­мя было. Мно­го дви­же­ния, мно­го сво­бо­ды. В худо­же­ствен­ных текстах ее нет. Но да, что бы я ни делал, я все­гда воз­вра­ща­юсь к текстам.

Рас­ска­жи о сво­ем музы­каль­ном кол­лек­ти­ве. И новом альбоме.

О, это дол­гая исто­рия. Мне было лет 12, когда впер­вые взял в руку гита­ру. Мы с сосе­дом игра­ли. Ну, по прав­де гово­ря, пере­иг­ры­ва­ли пес­ни Его­ра Лето­ва, слу­ша­ли Кир­пи­чи и вся­кий запад­ный панк. Тогда мы еще не пред­став­ля­ли, что музы­ку мож­но делать с помо­щью шума, стан­ков и вир­ту­аль­ных син­те­за­то­ров. Потом мы дол­го дру­жи­ли с еще одним това­ри­щем, он с клас­са девя­то­го зани­мал­ся элек­трон­ной музы­кой и даже изда­вал­ся на каких-то севе­ро­аме­ри­кан­ских лей­б­лах. Тогда нам это каза­лось чем-то из обла­сти фан­та­сти­ки. Потом у меня нача­лась уче­ба в уни­вер­си­те­те, и про музы­ку я забыл. Вер­нул­ся слу­чай­но: зна­ко­мая попро­си­ла напи­сать репор­таж про выступ­ле­ние бело­рус­ской груп­пы Союз Фило­со­фов Дахау. Но вме­сто писа­ни­ны мне зачем-то дали флей­ту и позва­ли на сце­ну. Так я был зачис­лен в эту груп­пу. Прав­да, почти все кон­цер­ты напо­ми­на­ли дра­ки. И про­во­ка­ции. В поряд­ке вещей было рас­пе­ча­тать кучу аме­ри­кан­ских денег и нане­сти на них назва­ния нацист­ских конц­ла­ге­рей. Эти бумаж­ки кида­лись обыч­но в лицо тем, кто при­шел послу­шать груп­пу. Затем Союз Фило­со­фов Дахау рас­па­лась, и мы нача­ли новый про­ект Deproverst c гита­ри­стом и бара­бан­щи­ком Алек­се­ем Кара­ма­зо­вым. По зву­ча­нию это места­ми нойз, места­ми тяже­лая инду­стри­аль­ная музы­ка, места­ми IDM и тех­но. Так­же сей­час играю на бас-гита­ре с пар­ня­ми в соста­ве элек­тро­панк-груп­пы Travm. Аль­берт Лит­вин и Эл Обо­лен­ский позва­ли в свое вре­мя поиг­рать с ними, глу­по было отка­зы­вать­ся. За все вре­мя мы дали два кон­цер­та и сей­час засе­ли запи­сы­вать дебют­ный аль­бом. С эти­ми же ребя­та­ми мы совсем недав­но реши­ли запи­сать аль­бом, посвя­щен­ный филь­му Метье Зай­ле­ра «Пода­рок Сте­фа­нии». В запи­си так­же при­ни­мал уча­стие Павел Рас­соль­ко — осно­ва­тель лей­б­ла pz104orbit. Про­ект назва­ли Ignodeau. Это обра­зо­ва­ние от двух фран­цуз­ских слов —  Ignoble Cadeau. Дослов­но мож­но пере­ве­сти как «пре­зрен­ный пода­рок». Это отсыл­ка к филь­му Зай­ле­ра. Вооб­ще, в музы­ке самое глав­ное — это ком­форт. Тек­сты тре­бу­ют потря­се­ний. Музы­ка тре­бу­ет все­гда гар­мо­нии. Когда мы садим­ся с ребя­та­ми рабо­тать, это дей­стви­тель­но хоб­би и люби­мое дело. Лите­ра­ту­ра — это, ско­рее, нечто более вымученное.

Каким был твой пер­вый рас­сказ? Насколь­ко он отли­ча­ет­ся от того, что ты пишешь сего­дня? Сколь­ко тебе было лет?

Пер­вый рас­сказ я напи­сал в 16 лет, и он был о сек­те людей, кото­рые покло­ня­лись салу и при­но­си­ли людей в жерт­ву. Мои пер­вые рас­ска­зы от моих теку­щих отли­ча­ют­ся толь­ко тем, что сей­час я немно­го научил­ся писать. Прав­да, пра­виль­но рас­став­лять запя­тые и дру­гие зна­ки пре­пи­на­ния по сей день не научил­ся. Потом напи­сал еще несколь­ко рас­ска­зов, кото­рые, как мне каза­лось, долж­ны были быть отмо­ро­жен­ны­ми по содер­жа­нию. Эти тек­сты потом све­ли в одну сам­из­да­тов­скую кни­гу «Культ сала». Кни­га — весь­ма услов­ное назва­ние. Это про­сто были рас­пе­чат­ки, кото­рые мы частень­ко тас­ка­ли на пары. Вооб­ще, это был важ­ный опыт. Впер­вые в то, что я писа­тель, пове­ри­ли еще пару чело­век, кро­ме меня. На пер­вых порах в этом деле все­гда важ­на поддержка.

Рус­ская лите­ра­ту­ра в Бело­рус­сии — что это сейчас?

Пусто­та. То же самое, что и в Рос­сии. Здесь отли­чий мало. То, что есть. Но то, чему при­да­ют слиш­ком мало зна­че­ния в век, когда кни­га уже нико­гда не ста­нет при­чи­ной рево­лю­ции. Раз­ве что посто­ян­но идут дис­кус­сии: кого счи­тать бело­рус­ским писа­те­лем, а кого рус­ским. Есть мне­ние, что если ты пишешь на рус­ском язы­ке, то ты апри­о­ри рус­ский писа­тель. Если на бело­рус­ском, то сугу­бо бело­рус­ский. Мне кажет­ся, что все эти интер­на­ци­о­наль­ные вопро­сы — услов­но­сти. Они не ведут ни к чему, кро­ме огра­ни­че­ния. Могу ли я  назвать себя рус­ским писа­те­лем? Могу. Моя род­ная стра­на — Рос­сия. Могу ли я назвать себя бело­рус­ским писа­те­лем? Могу. Бела­русь — тоже моя род­ная стра­на. Все эти язы­ко­вые вопро­сы чаще все­го начи­на­ют под­ни­мать люди, кото­рые и одно­го язы­ка тол­ком не зна­ют. Что каса­ет­ся фами­лий, то из бело­ру­сов, пишу­щих на рус­ском, могу назвать Татья­ну Зами­ров­скую. Ее тек­сты про­ни­зы­ва­ют насквозь. Если читать их вслух, то они зву­чат как про­кля­тия. И это очень хоро­шо. Талант­ли­вых авто­ров здесь мно­го, но Зами­ров­ская одна на весь боль­шой мир.

Счи­та­ет­ся, что насто­я­щий писа­тель откры­ва­ет тер­ри­то­рию. Какую тер­ри­то­рию откры­ва­ешь ты? Суще­ству­ет ли она в реаль­но­сти? Может быть, все твои рас­ска­зы о Вилейке? 

Здесь нуж­но опять вспом­нить Мамле­е­ва. В его кни­ге «Мир и хохот» есть сло­ва о том, что за пре­де­ла­ми живут такие мон­стры, от пони­ма­ния кото­рых чело­век схо­дит с ума окон­ча­тель­но и бес­по­во­рот­но. Мне хочет­ся верить, что все мои тек­сты — это интер­вью с эти­ми мон­стра­ми. Запись под дик­тов­ку. Сте­но­грам­ма наших обсуж­де­ний. Точ­нее, отрыв­ки из нее, пере­кру­чен­ные в бара­бане меж­пла­нет­ной сти­раль­ной маши­ны. Вилей­ка? Да. Это место, в кото­ром мы жили после того, как отца напра­ви­ли туда слу­жить из Кали­нин­гра­да. Это малень­кий город в Мин­ской обла­сти, окру­жен­ный леса­ми и гро­мад­ным водо­хра­ни­ли­щем. Лес — место, где я все­гда гулял даже малень­ким. Сей­час вот не могу пред­ста­вить свою жизнь без леса. Там лег­ко мож­но спря­тать­ся, и никто тебя в нем искать не будет, пото­му что абсо­лют­но дру­гой мир. Не могу ска­зать, что мои рас­ска­зы кон­крет­но о Вилей­ке. Но она точ­но при­сут­ству­ет во всем, что я делаю. Как и тени людей, кото­рые были мне неко­гда близ­ки и, ско­рее все­го, сами не подо­зре­ва­ют, что ста­ли частью моих шифров.

Твои рас­ска­зы, веро­ят­но, о нелю­би­мом месте. А какое люби­мое тогда?

Поправ­лю немно­го: о месте, из кото­ро­го посто­ян­но хочет­ся сбе­жать. В кото­ром высо­кая влаж­ность, жар­ко и неуют­но А что каса­ет­ся люби­мых… Навер­ное такие места заклю­че­ны не в физи­че­ском про­стран­стве, а на отрез­ке лен­ты вре­ме­ни. Я бы хотел раз­ло­жить свою на гро­мад­ном дис­ке и воз­вра­щать­ся в неко­то­рые момен­ты, где дей­стви­тель­но ощу­щал себя счаст­ли­вым чело­ве­ком. Что­бы мень­ше думать об этом, вбил себе в голо­ву, что в иных кван­то­вых мирах все скла­ды­ва­ет­ся ина­че и мир веч­но­го лета где-то там, на окра­ине Все­лен­ной. Хотя несчаст­ным чело­ве­ком я себя никак назвать не могу. Моя жизнь, в целом, меня устра­и­ва­ет. Прав­да, хочет­ся кло­ни­ро­вать себя несколь­ко раз и най­ти боль­ше вре­ме­ни для музы­ки и тех же текстов.

В рас­ска­зе ты при­бе­га­ешь к фан­та­сти­че­ско­му, ска­зоч­но­му реше­нию сюже­та. Это не совсем харак­тер­но для тво­ей про­зы. Почему? 

С воз­рас­том нас отучи­ли меч­тать. Пом­ню, как в дет­стве моим люби­мым хоб­би было раз­го­нять­ся и со всей дури пры­гать в диван. Имен­но вре­зать­ся в него. Я уве­рен, что вокруг меня в тогда был не инте­рьер квар­ти­ры, а дру­гой мир. Но такие миры очень труд­но опи­сать. Это не фан­та­сти­ка, не мисти­ка и не хор­рор. Они про­сто иные. Наи­бо­лее близ­кий вари­ант — сказ­ка. Сказ­ка — это пря­мая надик­тов­ка поту­сто­рон­не­го. Само­го древ­не­го. Само­го силь­но­го. Что­бы закон­чить текст с помо­щью сказ­ки, нуж­но потра­тить про­сто гро­мад­ное коли­че­ство сил. Ина­че это будет попыт­ка соче­тать вещи, кото­рые в конеч­ном ито­ге дадут не вер­ное реше­ние урав­не­ния, а пол­ный абсурд в самом нега­тив­ном смыс­ле это­го слова.

Как ты сам вос­при­ни­ма­ешь свои рас­ска­зы: это тера­пия, упраж­не­ния в форме/сочинении, рабо­та с языком?

Попыт­ка дока­зать себе, что хоть что-то у меня может полу­чить­ся. Если бы в шко­ле я пони­мал точ­ные нау­ки, то тек­ста­ми бы нико­гда в жиз­ни не зани­мал­ся. Но если точ­ные нау­ки я нико­гда не пой­му, то с тек­ста­ми знал, что получится.

А как обсто­ят дела с круп­ны­ми формами? 

В круп­ной фор­ме вышла пока что одна кни­га — «Пли­ты и про­ва­лы». Над ней рабо­тал что-то око­ло пяти лет и настоль­ко силь­но устал от этой кни­ги, что даже не знаю, смо­гу ли что-то сде­лать в настоль­ко круп­ном объ­е­ме. Хочет­ся напи­сать боль­шой текст о сво­ем поко­ле­нии. Но как это сде­лать я пока что не пред­став­ляю. Мыс­лей мно­го. Но как толь­ко сажусь что-то делать, полу­ча­ет­ся ерун­да пол­ная. Мож­но очень услов­но назвать круп­ной фор­мой дебют­ный роман «Мин­ское небо», но это все­го лишь повесть с доволь­но про­стым линей­ным сюже­том. Что каса­ет­ся фор­ма­тов, то меня боль­ше при­вле­ка­ет пье­са. Но что­бы в этом жан­ре рабо­тать, нуж­но осво­бо­дить вре­мя для зна­ний. Вооб­ще есть ощу­ще­ние, что все рома­ны в буду­щем будут вытес­не­ны таки­ми веща­ми, как паб­лик «Под­слу­ша­но», напри­мер. Боль­шие исто­рии никто не хочет слу­шать и, тем более, читать.

Тебя при­вле­ка­ет любое отступ­ле­ние от нор­мы. Можешь ли ты опре­де­лить по какой при­чине? И кого ты можешь назвать из самых вели­ких и люби­мых тво­их эксцентриков? 

Пото­му что сам был отступ­ле­ни­ем от нор­мы. Когда учил­ся в шко­ле, в моем днев­ни­ке кра­со­ва­лась печать «На осо­бом кон­тро­ле». Не знаю, за что мне это доста­лось. Учил­ся я неваж­но, но и хули­га­ном нико­гда осо­бо не был. Раз­ве что носил май­ки таких как групп как Darkthrone или Mayhem. Или на урок мог при­не­сти «Сата­нин­скую Биб­лию» Ла Вея. Шко­ла моя хоть и была гим­на­зи­ей, но жили мы все в Вилей­ке. Город малень­кий. Уклад прак­ти­че­ски дере­вен­ский. Не пом­ню и дня, что­бы не думал о том, как хочу сбе­жать от все­го это­го. В сте­ны род­ной шко­лы боль­ше нико­гда не воз­вра­щал­ся и делать это­го не планирую.

Самым люби­мым назо­ву Оле­га Мав­ро­мат­ти. Как-то при­вле­ка­ли его филь­мы и те пер­фор­ман­сы, кото­рые он делал. Для паца­на в 16 лет нет луч­ше­го сред­ства, что­бы при­кон­чить внут­рен­нюю цен­зу­ру. А заод­но убить внут­рен­не­го попа, раба и государство.

С кем из них тебе при­хо­ди­лось встречаться/общаться?

Со мно­ги­ми. Боль­ше все­го впе­чат­ли­ла фран­цуз­ская пере­вод­чи­ца Соро­ки­на и Мамле­е­ва — Анн Кол­де­фи-Фокар. Она внуч­ка эми­гран­тов пер­вой вол­ны. Забав­но, что я рос на всех тех кни­гах, кото­рые она пере­во­ди­ла. Мы обща­лись все­го несколь­ко часов, но более ком­форт­но­го собе­сед­ни­ка я не встре­чал. Я читал все эти кни­ги дав­ным-дав­но издан­ны­ми. Она же бра­ла в руки пер­вые типо­граф­ские экзем­пля­ры и дру­жи­ла с Соро­ки­ным задол­го до того, как он стал извест­ным на весь мир писа­те­лем. Еще одно важ­ное для меня интер­вью было с режис­се­ром филь­ма «Жид­кое небо» Сла­вой Цукер­ма­ном. В свое вре­мя этот фильм стал для меня эсте­ти­че­ским ориентиром.

Твои рас­ска­зы не все­ля­ют веры в чело­ве­че­ство. Рас­ска­жи за что все-таки мож­но любить людей? Может ли это стать пред­ме­том для тво­е­го творчества?

За тот образ гума­ни­ста, кото­рый спо­со­бен создать чело­век и под­дер­жи­вать его, оста­ва­ясь зве­рем по сво­ей нату­ре. Зве­рем не от био­ло­гии, а от дья­во­ла. Но людей мож­но любить за мир дет­ства. За то состо­я­ние, когда фан­та­зия еще ничем неогра­ни­чен­на, а тебя вол­ну­ют совер­шен­но дру­гие житей­ские вопро­сы. Если я когда-нибудь застав­лю себя напи­сать серию ска­зок, то они конеч­но же будут свет­лы­ми по содер­жа­нию. При­мер­но таки­ми, как у Чесла­ва Мило­ша в кни­ге «Доли­на Иссы». Или у Экзю­пе­ри в кни­ге «Ноч­ной Полет».

Поче­му, на твой взгляд, аван­гард — самая неустой­чи­вая система? 

Она не тре­бу­ет ника­кой шко­лы и фун­да­мен­та. Точ­нее, не совсем так. Изна­чаль­но у исто­ков аван­гар­да сто­ят про­фес­си­о­на­лы. Но прой­дет совсем немно­го вре­ме­ни и на сме­ну им при­дут само­уве­рен­ные диле­тан­ты. Это не пло­хо, не хоро­шо. Но так есть. Аван­гард  — это корот­кий про­ме­жу­ток от накоп­ле­ния энер­гии и до ее тоталь­но­го взры­ва. Затем уже пере­плав­лен­ная мате­рия пре­вра­ща­ет­ся в новые фигу­ры. Но ниче­го, кро­ме ошмет­ков идеи, в новом мире нет. До той поры, пока энер­гия вновь не достиг­нет кри­ти­че­ской мас­сы и вновь не рванет.

Музы­ка, лите­ра­ту­ра. Может, у тебя есть амби­ции снять кино? Кино — это самый акту­аль­ный на сего­дня тип нар­ра­ти­ва? Или у про­зы есть шанс?

Ско­рее, напи­сать сце­на­рий к кино. Дело в том, что созда­ние кино — это кол­лек­тив­ный труд. Когда таких безум­цев, как я, соби­ра­ет­ся боль­ше трех, то это, пожа­луй, будет напо­ми­нать кол­лек­тив­ную озор­ную вак­ха­на­лию, а не про­цесс твор­че­ства. Кино уста­ре­ло тех­ни­че­ски, но не мораль­но. Про­за же уста­ре­ла и тех­ни­че­ски, и мораль­но. Но шанс есть все­гда. Мы же не зна­ем, какой ради­кал зав­тра выстре­лит в кай­зе­ра. А поэто­му надеж­да на гло­баль­ные пере­ме­ны это страш­ный, но очень желан­ный исход событий.

Аван­гард и ненор­ма: это ран­ка, кото­рая зарас­та­ет и вызы­ва­ет обра­зо­ва­ние анти­тел. Согласен?

Да, так есть. И самое печаль­ное, что начи­на­ешь заме­чать, как сам со вре­ме­нем ста­но­вишь­ся таким анти­те­те­лом. Одна надеж­да на вирус моло­дых и неокреп­ших умов, кото­рые сме­тут нас на свал­ку исто­рии под чер­ны­ми, крас­ны­ми и радуж­ны­ми флагами.

– Бесе­до­вал Вик­тор Пучков