фото: Анна Довгель

Откуда берутся сюжеты страшных рассказов? Почему политика предпочтительнее религии? Что будет, если встретишься с монстром? Андрей Диченко о своей прозе и музыке.

***

Давай сразу расставим точки над i. Я задам три односложных вопроса, а ты свой выбор объясни. Первый. Хармс или Мамлеев?

Юрий Витальевич Мамлеев. Оба описывали ад. Однако такое ощущение, что Хармс насмехался над вратами в этот ад или попросту в нем был кем-то из привилегированного сословия, то Мамлеев прошел его от начала до конца. Мало того, что прошел, так и вернулся в него когда печи заледенели, а черти разбежались по пещерам. Вообще, «Шатуны» — это книга, которая перевернула мое сознание, когда мне было 18 лет. Когда работал журналистом, почти все мои псевдонимы были заимствованы из этого романа. Федор Соннов, Анатолий Падов, Геннадий Рюмин и так далее. Хармс не мог оказать такого влияния… Мы все мелкие сегодня, что для первого, что для второго. Наравне с Мамлеевым для меня идет Егор Радов. На мой взгляд, самый упущенный писатель России.

О возрасте. 15 или 30?

30, конечно же. 15 — состояние полной несвободы, зависимости и отличной культурной среды для взращивания плесени в голове. Последнее, наверное, самое позитивное, что можно выделить из этого возраста. 30 — возраст спокойствия. Даже смерть в 30 выглядит куда более понятнее, чем смерть в 15. Когда умирает человек в 15, то можно много причитать про какой-то очередной кризис в очередном абстрактном возрасте и эпохе. В 30 такое явление будет выглядеть всего лишь как рядовой случай. За родину умирать уже поздно, а от безделья умирать — самое подходящее время. После тридцати умирать уже неприлично.

Религия или политика?

Конечно же, политика. Религия — хлам и храм из догм. Политика — забытое и окончательно деградировавшее искусство. Нынешние политические дела я бы мог сравнить с дедовщиной в армии. Грубо, просто, понятно и много физической силы. Там, где должны быть велеречивые античные демагоги, у нас — орущие портянки, мечта которых — военный коммунизм в разной раскраске. Скучное и жалкое зрелище. По сравнению с ней, радикальный фундаментализм выглядит куда более привлекательнее. Наверное, в 15 он бы вообще меня пленил. Сейчас же я веду аполитичный образ жизни. И уж тем более не религиозен. Хотя в свое время с большим удовольствием читал «Лимонку». Но то больше не про политику, а про эстетику. А ее формировал в Восточной Европе один человек — Илья Кормильцев.

Расскажи, как ты пишешь свой рассказ. Например, этот, “Танцплощадка”?

Не сочти за пафос, но они всегда сами пишутся. Мозг будто бы выхватывает какой-то образ из далекого измерения и дальше он проявляется, как негатив фотопленки в моей голове. Я никогда не был близко знаком с людьми, похожими на героев текстов из книги «Солнечный человек». Но я уверен абсолютно, что каждый из них — это живой образ, фрагменты жизни которого залетели мне в голову. Конкретно «Танцплощадка» была написана, когда я увидел, как пьяный мужчина с телевизионной антенной в сумке ждал автобуса с тремя своими сыновьями. На двоих он просто кричал, а когда третий попытался вступиться, он начал лупить его антенной. Это происходило примерно минуту, потом они также внезапно успокоились, как и начали. Затем просто сели в автобус и уехали, и больше этих людей я никогда не видел.

Пишется быстро?

Скорее, стремительно. Можно много вынашивать идею, а потом в один присест сделать текст, с которым работать уже куда проще. Это можно сравнить с беременностью и родами. С поправкой на то, что в сознании живет сразу сотня эмбрионов, зачатых от монстров.

Откуда берется сюжет? 

Сюжет похож на сложное алгебраическое уравнение. Ситуация, когда у тебя есть одна единственная строчка, а тебе ее надо расписать и каждой неизвестной придумать значение, а каждую переменную зафиксировать. Мне никогда не нравились точные науки. Я никогда не понимал и базиса любой из точных наук — будь то физика, химия или математика. Но меня всегда привлекали уравнения из-за их схожести с жизнью. Жизнь, как и уравнение — это абстракция. Форму они обретают только в тексте.

В одном интервью ты рассказываешь о своем первом походе на дискотеку. Это и легло в основу рассказа?

Да. Речь про самое ранее детство. Мы были детьми, с нами частенько тусовался парень Петька. У него было что-то с головой, он был старше нас на лет 15. Работал оператором машины для сбора мусора. Даже представить не могу, чем этот человек занимается сейчас — и где он. Вообще, частенько некоторые события становятся поводом к тому, чтобы что-то написать. Но чаще они выступают всего лишь импульсом. Остальное должен выкопать сам.

Насколько для тебя значимо кино? 

Кино это то, что стало моим проводником в мир фантазии, закованной в ремесло. Сейчас фильмов много, скорости в интернете позволяют скачивать кино в неограниченном количестве. Раньше же на поиск, к примеру, DVD с фильмом «Бразилия» Терри Гиллиама можно было потратить несколько месяцев. И искать его только по той причине, что прочитал короткую рецензию в сетевом журнале. Мне повезло больше. Я рано понял, как пользоваться пиринговыми сетями. А еще мой лучший друг учился в Праге. Там интернет был на высокой скорости. Возвращался он в Беларусь на каникулы с кучей болванок, куда было записано множество шедевров кино.

А что для тебя первично: фантазия или ее источник, допустим, Мамлеев или кино?

Первичнее всего фантазия, потому что она источник всего. Мне вообще кажется, что фантазия — это нечто внешнее. Некий умный шар, к которому может подключаться каждый. В мире детства так точно. Поэтому фантазия — она как высшая сила, которая позволяет творить. Все мы вокруг нее скитаемся по орбитам. Кто-то ближе к центру, кто-то дальше. А кто-то и вовсе пролетает, как комета.

Как произошел выбор в пользу литературы? Или же ты не считаешь литературу главным своим занятием?

С детства сочинял всякие небылицы. Потом писал глупые стихи. Потом написал несколько коротких текстов, и они получили хорошие отзывы. Это была эпоха ранних нулевых. Тогда тексты в интернете еще читали. Потом очень сильно хотел впечатлить одну девушку и написал текст «Минское небо». Его даже издали. Потом из-за этой книги почти восемь лет работал журналистом. Она попала через знакомых к главному редактору одного белорусского журнала, он предложил у него в журнале поработать. Интересное время было. Много движения, много свободы. В художественных текстах ее нет. Но да, что бы я ни делал, я всегда возвращаюсь к текстам.

Расскажи о своем музыкальном коллективе. И новом альбоме.

О, это долгая история. Мне было лет 12, когда впервые взял в руку гитару. Мы с соседом играли. Ну, по правде говоря, переигрывали песни Егора Летова, слушали Кирпичи и всякий западный панк. Тогда мы еще не представляли, что музыку можно делать с помощью шума, станков и виртуальных синтезаторов. Потом мы долго дружили с еще одним товарищем, он с класса девятого занимался электронной музыкой и даже издавался на каких-то североамериканских лейблах. Тогда нам это казалось чем-то из области фантастики. Потом у меня началась учеба в университете, и про музыку я забыл. Вернулся случайно: знакомая попросила написать репортаж про выступление белорусской группы Союз Философов Дахау. Но вместо писанины мне зачем-то дали флейту и позвали на сцену. Так я был зачислен в эту группу. Правда, почти все концерты напоминали драки. И провокации. В порядке вещей было распечатать кучу американских денег и нанести на них названия нацистских концлагерей. Эти бумажки кидались обычно в лицо тем, кто пришел послушать группу. Затем Союз Философов Дахау распалась, и мы начали новый проект Deprover­st c гитаристом и барабанщиком Алексеем Карамазовым. По звучанию это местами нойз, местами тяжелая индустриальная музыка, местами IDM и техно. Также сейчас играю на бас-гитаре с парнями в составе электропанк-группы Travm. Альберт Литвин и Эл Оболенский позвали в свое время поиграть с ними, глупо было отказываться. За все время мы дали два концерта и сейчас засели записывать дебютный альбом. С этими же ребятами мы совсем недавно решили записать альбом, посвященный фильму Метье Зайлера «Подарок Стефании». В записи также принимал участие Павел Рассолько — основатель лейбла pz104orbit. Проект назвали Ign­odeau. Это образование от двух французских слов —  Igno­ble Cadeau. Дословно можно перевести как «презренный подарок». Это отсылка к фильму Зайлера. Вообще, в музыке самое главное — это комфорт. Тексты требуют потрясений. Музыка требует всегда гармонии. Когда мы садимся с ребятами работать, это действительно хобби и любимое дело. Литература — это, скорее, нечто более вымученное.

Каким был твой первый рассказ? Насколько он отличается от того, что ты пишешь сегодня? Сколько тебе было лет?

Первый рассказ я написал в 16 лет, и он был о секте людей, которые поклонялись салу и приносили людей в жертву. Мои первые рассказы от моих текущих отличаются только тем, что сейчас я немного научился писать. Правда, правильно расставлять запятые и другие знаки препинания по сей день не научился. Потом написал еще несколько рассказов, которые, как мне казалось, должны были быть отмороженными по содержанию. Эти тексты потом свели в одну самиздатовскую книгу «Культ сала». Книга — весьма условное название. Это просто были распечатки, которые мы частенько таскали на пары. Вообще, это был важный опыт. Впервые в то, что я писатель, поверили еще пару человек, кроме меня. На первых порах в этом деле всегда важна поддержка.

Русская литература в Белоруссии — что это сейчас?

Пустота. То же самое, что и в России. Здесь отличий мало. То, что есть. Но то, чему придают слишком мало значения в век, когда книга уже никогда не станет причиной революции. Разве что постоянно идут дискуссии: кого считать белорусским писателем, а кого русским. Есть мнение, что если ты пишешь на русском языке, то ты априори русский писатель. Если на белорусском, то сугубо белорусский. Мне кажется, что все эти интернациональные вопросы — условности. Они не ведут ни к чему, кроме ограничения. Могу ли я  назвать себя русским писателем? Могу. Моя родная страна — Россия. Могу ли я назвать себя белорусским писателем? Могу. Беларусь — тоже моя родная страна. Все эти языковые вопросы чаще всего начинают поднимать люди, которые и одного языка толком не знают. Что касается фамилий, то из белорусов, пишущих на русском, могу назвать Татьяну Замировскую. Ее тексты пронизывают насквозь. Если читать их вслух, то они звучат как проклятия. И это очень хорошо. Талантливых авторов здесь много, но Замировская одна на весь большой мир.

Считается, что настоящий писатель открывает территорию. Какую территорию открываешь ты? Существует ли она в реальности? Может быть, все твои рассказы о Вилейке? 

Здесь нужно опять вспомнить Мамлеева. В его книге «Мир и хохот» есть слова о том, что за пределами живут такие монстры, от понимания которых человек сходит с ума окончательно и бесповоротно. Мне хочется верить, что все мои тексты — это интервью с этими монстрами. Запись под диктовку. Стенограмма наших обсуждений. Точнее, отрывки из нее, перекрученные в барабане межпланетной стиральной машины. Вилейка? Да. Это место, в котором мы жили после того, как отца направили туда служить из Калининграда. Это маленький город в Минской области, окруженный лесами и громадным водохранилищем. Лес — место, где я всегда гулял даже маленьким. Сейчас вот не могу представить свою жизнь без леса. Там легко можно спрятаться, и никто тебя в нем искать не будет, потому что абсолютно другой мир. Не могу сказать, что мои рассказы конкретно о Вилейке. Но она точно присутствует во всем, что я делаю. Как и тени людей, которые были мне некогда близки и, скорее всего, сами не подозревают, что стали частью моих шифров.

Твои рассказы, вероятно, о нелюбимом месте. А какое любимое тогда?

Поправлю немного: о месте, из которого постоянно хочется сбежать. В котором высокая влажность, жарко и неуютно А что касается любимых… Наверное такие места заключены не в физическом пространстве, а на отрезке ленты времени. Я бы хотел разложить свою на громадном диске и возвращаться в некоторые моменты, где действительно ощущал себя счастливым человеком. Чтобы меньше думать об этом, вбил себе в голову, что в иных квантовых мирах все складывается иначе и мир вечного лета где-то там, на окраине Вселенной. Хотя несчастным человеком я себя никак назвать не могу. Моя жизнь, в целом, меня устраивает. Правда, хочется клонировать себя несколько раз и найти больше времени для музыки и тех же текстов.

В рассказе ты прибегаешь к фантастическому, сказочному решению сюжета. Это не совсем характерно для твоей прозы. Почему? 

С возрастом нас отучили мечтать. Помню, как в детстве моим любимым хобби было разгоняться и со всей дури прыгать в диван. Именно врезаться в него. Я уверен, что вокруг меня в тогда был не интерьер квартиры, а другой мир. Но такие миры очень трудно описать. Это не фантастика, не мистика и не хоррор. Они просто иные. Наиболее близкий вариант — сказка. Сказка — это прямая надиктовка потустороннего. Самого древнего. Самого сильного. Чтобы закончить текст с помощью сказки, нужно потратить просто громадное количество сил. Иначе это будет попытка сочетать вещи, которые в конечном итоге дадут не верное решение уравнения, а полный абсурд в самом негативном смысле этого слова.

Как ты сам воспринимаешь свои рассказы: это терапия, упражнения в форме/сочинении, работа с языком?

Попытка доказать себе, что хоть что-то у меня может получиться. Если бы в школе я понимал точные науки, то текстами бы никогда в жизни не занимался. Но если точные науки я никогда не пойму, то с текстами знал, что получится.

А как обстоят дела с крупными формами? 

В крупной форме вышла пока что одна книга — «Плиты и провалы». Над ней работал что-то около пяти лет и настолько сильно устал от этой книги, что даже не знаю, смогу ли что-то сделать в настолько крупном объеме. Хочется написать большой текст о своем поколении. Но как это сделать я пока что не представляю. Мыслей много. Но как только сажусь что-то делать, получается ерунда полная. Можно очень условно назвать крупной формой дебютный роман «Минское небо», но это всего лишь повесть с довольно простым линейным сюжетом. Что касается форматов, то меня больше привлекает пьеса. Но чтобы в этом жанре работать, нужно освободить время для знаний. Вообще есть ощущение, что все романы в будущем будут вытеснены такими вещами, как паблик «Подслушано», например. Большие истории никто не хочет слушать и, тем более, читать.

Тебя привлекает любое отступление от нормы. Можешь ли ты определить по какой причине? И кого ты можешь назвать из самых великих и любимых твоих эксцентриков? 

Потому что сам был отступлением от нормы. Когда учился в школе, в моем дневнике красовалась печать «На особом контроле». Не знаю, за что мне это досталось. Учился я неважно, но и хулиганом никогда особо не был. Разве что носил майки таких как групп как Dark­throne или May­hem. Или на урок мог принести «Сатанинскую Библию» Ла Вея. Школа моя хоть и была гимназией, но жили мы все в Вилейке. Город маленький. Уклад практически деревенский. Не помню и дня, чтобы не думал о том, как хочу сбежать от всего этого. В стены родной школы больше никогда не возвращался и делать этого не планирую.

Самым любимым назову Олега Мавроматти. Как-то привлекали его фильмы и те перформансы, которые он делал. Для пацана в 16 лет нет лучшего средства, чтобы прикончить внутреннюю цензуру. А заодно убить внутреннего попа, раба и государство.

С кем из них тебе приходилось встречаться/общаться?

Со многими. Больше всего впечатлила французская переводчица Сорокина и Мамлеева — Анн Колдефи-Фокар. Она внучка эмигрантов первой волны. Забавно, что я рос на всех тех книгах, которые она переводила. Мы общались всего несколько часов, но более комфортного собеседника я не встречал. Я читал все эти книги давным-давно изданными. Она же брала в руки первые типографские экземпляры и дружила с Сорокиным задолго до того, как он стал известным на весь мир писателем. Еще одно важное для меня интервью было с режиссером фильма «Жидкое небо» Славой Цукерманом. В свое время этот фильм стал для меня эстетическим ориентиром.

Твои рассказы не вселяют веры в человечество. Расскажи за что все-таки можно любить людей? Может ли это стать предметом для твоего творчества?

За тот образ гуманиста, который способен создать человек и поддерживать его, оставаясь зверем по своей натуре. Зверем не от биологии, а от дьявола. Но людей можно любить за мир детства. За то состояние, когда фантазия еще ничем неограниченна, а тебя волнуют совершенно другие житейские вопросы. Если я когда-нибудь заставлю себя написать серию сказок, то они конечно же будут светлыми по содержанию. Примерно такими, как у Чеслава Милоша в книге «Долина Иссы». Или у Экзюпери в книге «Ночной Полет».

Почему, на твой взгляд, авангард — самая неустойчивая система? 

Она не требует никакой школы и фундамента. Точнее, не совсем так. Изначально у истоков авангарда стоят профессионалы. Но пройдет совсем немного времени и на смену им придут самоуверенные дилетанты. Это не плохо, не хорошо. Но так есть. Авангард  — это короткий промежуток от накопления энергии и до ее тотального взрыва. Затем уже переплавленная материя превращается в новые фигуры. Но ничего, кроме ошметков идеи, в новом мире нет. До той поры, пока энергия вновь не достигнет критической массы и вновь не рванет.

Музыка, литература. Может, у тебя есть амбиции снять кино? Кино — это самый актуальный на сегодня тип нарратива? Или у прозы есть шанс?

Скорее, написать сценарий к кино. Дело в том, что создание кино — это коллективный труд. Когда таких безумцев, как я, собирается больше трех, то это, пожалуй, будет напоминать коллективную озорную вакханалию, а не процесс творчества. Кино устарело технически, но не морально. Проза же устарела и технически, и морально. Но шанс есть всегда. Мы же не знаем, какой радикал завтра выстрелит в кайзера. А поэтому надежда на глобальные перемены это страшный, но очень желанный исход событий.

Авангард и ненорма: это ранка, которая зарастает и вызывает образование антител. Согласен?

Да, так есть. И самое печальное, что начинаешь замечать, как сам со временем становишься таким антитетелом. Одна надежда на вирус молодых и неокрепших умов, которые сметут нас на свалку истории под черными, красными и радужными флагами.

– Беседовал Виктор Пучков