Если до конца проникнуться китайской прозой Тан и Сун, утвердить ее, возвести в принцип, то вполне вероятно, что духи когда-нибудь да посещали нас. В этих маленьких китайских рассказиках тысячелетнего прошлого все построено (как и в европейских новеллах, кстати) на принципе неожиданной тайны. Как правило, это встреча, после которой в руках остается что-то осязаемое и бесполезное, а в душе зияет либо дыра, либо радость. Русское стремится к дыре (говоря по-викторерофеевски, щели, или по-леонидандреевски, бездне) поэтому Тан и Сун созвучны нашей прозе, особенно сегодня.
Думаю, что пришло время поставить на радость. Какая эта радость? Вот пример, некая царевна вышла замуж за князя, разочаровавшись в государстве, она оставила мужа и ушла в горы. Отчизна в смятении, нужно уединиться и познать Путь. Чуть позже и муж решил оставить службу, пошел искать жену, говорили, что она стала бессмертной, искал долго, пока однажды не увидел ее, бросился за ней, царевна улетела, оставив на камне красные туфли. Князь захотел взять их на память, но они уже окаменели. Я, возможно, не прав, но это очень светлый сюжет. Готов представить, как он звучал бы в нашей традиции, вышло бы что-то возле Трех сестер, наверное, если брать по высшей мерке, без скидок. На современном языке — это была бы, скорее всего, неудача.
Как говорить о радости? Как понимать радости? В те времена, когда я был писателем, это был главный вопрос для меня. Плюс тайна. Тайная радость. Позвольте я расскажу об одной своей неудаче. Эта повесть (я думаю повестями, роман вообще никогда не интересовал меня) носила название И воздух будет чистым на всей планете… Как и вся моя проза, в ней сюжет дробился на нескольких рассказчиков, как у Гофмана в Коте Мурре, основной же был такой: талантливый врач приезжает в маленький город присматривать за необычной пациенткой, чье сердце никак не может вырасти. Матрешка, думаю, понятна: маленький город, маленькая девочка, маленькое сердце, такое сотворение мира наоборот, свёртывание в точку. Микрокастл, если вспоминать Deerhunter. Радости не получалось. Тревога — да, неуверенность — да. Да и неизбежное убийство, конечно. Маленькое сердце гробит талант. Получалась русская проза без тайны, я бросил.
Точка сама по себе не может быть причиной для радости, видимо, где-то тут есть особенно ясный мотив развития. Вероятно, радость китайских рассказов об удивительном кроется в строении фразы, сюжет здесь совсем не нужен. Это так и не так, потому что их обаяние не теряется и в пересказе, причем не просто в пересказе, а в пересказе-через-время. Поэтического объяснения тут нет, хоть это и не столь красиво, как хотелось бы. Пересказ как предельная глагольность. Примерно то же происходит с автоматическими машинами, якобы улучшающими наш текст, вроде Главреда (подумайте об этом). Мы отсекаем текст в угоду предельной ясности. Делаем его для людей, как говорится. Но средствами автомата. Это объяснимо, труд, свершение, деятельность сами по себе завязаны на радости. Думаю, поэтому отсюда советский культ производственности в искусстве. Цель одна — написать радость. Неудача случается там, где за ее создание берется машина. Радостна ли Алиса, например? Не думаю. Алиса — это избыток производственности, радость в вакууме.
И тем не менее, действие само по себе рационально увязать с радостью, действие в искусстве — это сон, лопнувший цвет, отсутствие боли, запахов. Сон равняется радости. Осталось понять, как помирить сон с прозой, языком, ведь, строго говоря, во сне мы не разговариваем, мы понимаем. Осталось добрать практики сна, его проживания. Каждый раз, ложась на подушку, я думаю, что вот-вот поймаю радость. И всякий раз нахожу лишь окаменелые башмаки.
–В.П., картина: Fang Lijun