Ирония простит. Воздух пронзают колкости, эстетика требует слова. Этого, и ничего другого, ждет усталая душа интеллигента. Новых анекдотов, смелого трикстера с острыми зубами и маской. Все повторяется, все. Ну вот пожалуй.
— Говорят, новый Пелевин вышел, — кажется, Саша улыбается, за аккуратной бородой не видно, но глаза точно — смеются.
— Будем читать, — отвечает Миша и, предвосхищая вопрос, добавляет, тоже с улыбкой:
— А кто кроме нас, Саша, ну кто?
Так в 2009 году на моих глазах разговаривали независимые издатели Иванов и Котомин. Так, уверен, говорят и теперь. Все повторяется. Сентябрь, Пелевин, новая книга.
Счастливой усмешке официального пресс-релиза, возвестившем о возвращении писателя к истокам, вторит вся просвещенная критика. Это почти что старый, любимый Пелевин, — говорит цивилизация. Олегыч тоже наш, — панибратски хихикает вата. Можно фольклористски задумчиво причмокнуть и сказать, что анекдот — это способ отказа от письма. Можно брезгливо морщить лобик: да какой же это старый, тот же, полый, рафинированный, несмешной. Так буквы сложатся в пелевинского (на самом деле не) нового героя. Кримпай?! Хо-хо. Нет. Конечно, нет.
Впрочем, я должен был начать говорить о Лампе Мафусаила, или крайней битве чекистов с масонами (так называется эта книга) с другого. Проблема поздних книг Пелевина — наше незнание: ни суммы нулей в его контракте с Эксмо, ни его намерений, ни взглядов, ни протагонистов, ни страны, ни жизни. Поэтому любой разговор о нем, стоит начинать с соотнесения, точка отсчета читателя всегда он сам. Пелевин и Сорокин — это функция воздуха, так случилось, и он у каждого свой, как у того же Можайского, Капустина или Пугачева свой Всевидящий Глаз.
Я прочел Лампу сразу же, как только она оказалась доступна (кто, кроме нас, верно?), я искренне люблю все пелевинские книги без исключения, но она мне совсем не нравилась. Понять причин я не мог. Ясно было вот что:
- Пелевин вновь заговорил о повседневности;
- Пелевин написал сео-роман (т.е. оптимизированный для восприятия поисковыми машинами);
- Пелевин снова, как и в Жизни насекомых, уже упомянутой Священной книге Оборотня и некоторых других текстах, отказался от героя-ученика.
Дальнейшее должно было расставить между этими тремя пунктами знак равенства, мне нужны были совпадения — и они начались. Письмо счастья, штраф ГИБДД, протокол подписывает капитан полиции Пелевин, Супонево, Зеленоград. Я верю в судьбу, и я не останавливаюсь: буквы протокола сменяют поисковые запросы.
Я стараюсь зайти с другой стороны: трикстер, Капустин, разрушитель мира, Локи, освобождающий Фафнира. Но допустим ли трикстер в мистической литературе? Допустим, конечно, а в русской и псевдорусской традиции даже пустил глубокие корни. Вот пожалуйста:
Чтобы следовать Пути Дурака, необходимо выйти за рамки своей ложной самости, или ego, превзойти себя известного и сделать осознанный шаг в Неизведанное. Это под силу не каждому. В полной мере следовать Пути Дурака может лишь тот, кто преодолел обыденную мирскую глупость и невежество. То есть для того, чтобы выйти за пределы ума, этим умом нужно, во-первых, обладать в достаточной мере; во-вторых, уметь им управлять (не будучи слепым рабом своих привычек и эмоциональных обусловленностей); и, в‑третьих, уметь им пользоваться по назначению, не преуменьшая, но и не преувеличивая его действительных возможностей. Пользоваться по назначению — значит решать умом те задачи, которые он в состоянии решить, следуя своей природе, но не пытаться постичь им То, Что находится за пределами ума, по ту сторону всех имён и форм. И — самое главное: чтобы следовать Пути Дурака, прежде необходимо перестать отождествлять СЕБЯ (АЗ ЕСМЬ) со своим умом — Хозяина со слугой, Мастера с его инструментом.
Это цитата из волхва Богумила Мурина (наст. имя Донат Хасанов), плодовитого неоязычника, специалиста по славянским обрядам и т.д. То есть, переводя на пелевинский: ум “А”, ум “Б”, в общем, вы помните, конечно.
Узнаваемо? Вполне. Даже стилистически. В Лампе волхвы названы бородачами, расой, лишенной настоящего, живущей как бы вне времени и помогающей чекистам воевать с масонами, или вате с цивилизацией. На лице с темными очками застыла усмешка, та самая, фирменная. Хм, путь дурака, значит.
Kapustin-root — так называется странный тумблер. Одна запись, картинки к роману, создан в сентябре 16-го. Рут-доступ, рут-права этой странной книги. Несмотря на распадающуюся форму четырех независимых — жанрово, стилистически — повествований, Лампа очень герметичный, вполне классицистический роман, в котором (не в первый раз) все три единства (действия, времени и места) умещаются в сознании одного героя. Мы знаем то, что он читает, видит и слышит, но не знаем ни его мысли, ни его истории. И в этом смысле нет разницы не только между читателем и героем, но и, по всей видимости, героем и автором. И герой этот отнюдь не Кримпай, не отрывочно появляющийся Семен (Левитан из Ананасовой воды?), не Можайский, а — Капустин, этот эволюционировавший до уровня червя Александр Серый, тот самый возлюбленный оборотень лисы А Хули, который доит кровь земли русской, молится крошечке-хаврошечке и т.д. К.А.П.У.С.Т.И.Н. Все токи на его фамилию. Деньги, служба, русская простота, история. Кажется, что это не только излюбленный пелевинский герой, это герой 700-летней русской письменной культуры: от Аввакума до Незнайки. И, кажется, с этой точки зрения роман удался.
Цивилизация как принцип здравомыслия, сообразованность формы, согласование природы. Служаку-Капустина влекут устойчивые понятия. Трикстер снимает маски: никакой войны на самом деле нет. Есть понятия: Лампа — роман о сегодняшнем, цукербриновском, языке, истории этого языка. Роман для случайного читателя. Сео-роман. Ведь что такое абажур из кожи Мафусаила — главный артефакт войны масонов и чекистов? — Газета. Информационная капсула от лучших к новым. Еще одно непрочитанное сообщение, push-уведомление, спам-смска, наша умная лента, патриотический форум, звон погремушек в лапах странного существа.
Капустин — это, безусловно, метафора сознания, язык — герой этой сложной и отталкивающей прозы. Его развертывание из разномастных осколков письма как-бы-персонажей совершает, кажется, самую важную для Пелевина работу. Он не боится экспериментов, ему ли их боятся, словно опытный фотограф, он умело двигает кольца вновь собранного объектива, играет фокусами, гладит кнопку, но так и не решается сделать снимок. Потому, возможно, что любое движение смахнет неясную красоту реальности и лишит ее хоть какого-то возможного смысла и значения. Это визуальный роман, попытка из столкновения дискурсивных практик и шифров, иногда иронических, зачастую совсем не считываемых построить image-бытие, исключающее человека. Нельзя точно сказать, получилось ли, но это и не важно: вместе с последней страницей схлопывается компендиум мира самого главного русского фантазера, нашего современника. В матрешку вложена записка (от Капустина, может быть?), глаза читают неясную фразу, и по лицу вновь пробегает такая знакомая усмешка. Письмо о письме, письмо для письма, бородачи, масоны, лампочки и доносы, kapustin root, allow, del.
–Виктор Пучков