Соро­кин, ниче­го неслу­чай­но­го: дистан­ция, еда, спо­кой­ствие. Имен­но такая ком­би­на­ция, такая после­до­ва­тель­ность. Путь к сози­да­нию веро­ят­но­го, пре­дель­но воз­мож­но­го, про­ро­че­ско­го начал­ся “Днем оприч­ни­ка”, достиг сво­е­го совер­шен­ства в “Мете­ли” и неиз­беж­но дол­жен был при­ве­сти к декон­струк­ции наме­тив­ше­го­ся и поряд­ком усто­яв­ше­го­ся мира ново­го Сред­не­ве­ко­вья. Так и слу­чи­лось: “Тел­лу­рия” была реа­ли­сти­че­ским пара­фра­зом пост­мо­дер­нист­ских нахо­док рома­на “Если одна­жды зим­ней ночью пут­ник…” Ита­ло Каль­ви­но, десят­ка толь­ко пер­вых глав самых раз­ных авто­ров, самых раз­ных куль­тур, самых раз­ных сюже­тов. Соро­кин рас­плел ризо­му в соци­аль­но-уто­пи­че­ский кор­пус лег­ко узна­ва­е­мых при­мет, почти отка­зал­ся от насто­я­ще­го вре­ме­ни и, как буд­то заснув, подоб­но кло­ни­ро­ван­ным геро­ям “Голу­бо­го сала”, про­пел бал­ла­ду (т.е. пес­ню о смер­ти) люби­мым книгам.

Данил­кин видит здесь под­ме­ну: мол, это не тот Соро­кин, кото­рый — дру­гой. Мы того любим, а это­го по инер­ции ста­вим на пол­ку, сме­ясь его шут­кам, вос­хи­ща­ясь даже, но. Зна­ме­ни­тый кри­тик в оче­ред­ной свой раз стал жерт­вой быст­ро­го чте­ния. “Мана­ра­га” — не кари­ка­ту­ра, не пам­флет, не про­ро­че­ство. Это поэ­ма кон­ца. Все сло­ва неслу­чай­ны, мы пом­ним. Про­за рас­тво­ря­ет­ся в слож­ную рит­ми­ку сюже­та, отступ­ле­ний, повто­ров. Не на гра­ни сти­ха, нет, мир тел­лу­ра не зна­ет поэ­зии, но зна­ет лири­ку, а зна­чит пред­по­ла­га­ет более широ­кий кон­текст. Рус­ская куль­ту­ра изжи­ва­ла конец вре­ме­ни эхом Сереб­ря­но­го века. И имен­но им и нуж­но мерить повесть о неза­дач­ли­вой смер­ти искус­ства сжи­га­ния книг в кули­нар­ных риту­а­лах будущего.

© Corpus, 2017

“Поэ­ма Горы” и “Поэ­ма Кон­ца” — “праж­ский” диптих Мари­ны Цве­та­е­вой: типич­ная для тех лет гру­бо сши­тая исто­рия люб­ви, впи­сан­ная в ком­пен­ди­ум клас­си­че­ской мифо­ло­гии и биб­лей­ской исто­рии. Абрис­но зна­ко­мый нам мир: гора как центр, темы свя­тынь и их пору­га­ния, а в цен­тре лич­ность меж­ду раз­но­на­прав­лен­ны­ми и про­ти­во­ре­чи­вы­ми импуль­са­ми вре­ме­ни, поми­рить кото­рые спо­соб­на лишь одна стра­те­гия — слу­же­ние. Мир Манараги/Теллурии, поряд­ком, по соб­ствен­но­му при­зна­нию Соро­ки­на, уже обжи­тый, такая же раз­вер­ну­тая мета­фо­ра кон­ца. Не люб­ви, конеч­но, какая любовь у слу­жи­те­ля, но кон­ца кни­ги, сюже­та, мыс­ли. Кон­ца чело­ве­ка, так или ина­че. Поэто­му мифо­ло­гия и рели­гия сме­ня­ют­ся кор­по­ра­тив­ной леген­дой — еще одним атри­бу­том слу­же­ния. Отто­го сжи­га­ние свя­щен­ных тек­стов сюжет­но моти­ви­ро­ва­но: инду­стрия, в кон­це кон­цов, — это каче­ствен­ная услу­га. Ниче­го слу­чай­но­го. Про­сто новый про­из­вод­ствен­ный роман на совре­мен­ном мате­ри­а­ле. И в этом смыс­ле нет ника­ко­го дру­го­го Соро­ки­на, “Мана­ра­га” — повесть на излюб­лен­ную им тему.

Сжи­га­ние — акт с мно­же­ством кон­но­та­ций. И непре­мен­ная харак­те­ри­сти­ка аван­гар­да, систе­мы пре­дель­но тоталь­ной и чет­ко струк­ту­ри­ро­ван­ной. Подоб­но Мале­ви­чу, рас­сы­лав­ше­му пись­ма по всем нар­ко­мам с прось­ба­ми уни­что­жить музеи, Соро­кин в сво­ем романе пре­вра­ща­ет деструк­цию не толь­ко в соци­аль­ное, но и в эсте­ти­че­ское дей­ствие. Бума­га, кни­га, весь Гутен­берг не про­сто пре­вра­ща­ет­ся в пепел, а погло­ща­ет­ся вме­сте с пищей: усва­и­ва­ет­ся. А это послед­нее и есть, в общем, глав­ное содер­жа­ние всей худо­же­ствен­ной струк­ту­ры постро­ен­но­го Соро­ки­ным мира и — шире — его сти­ля. А стиль, как и в вели­ких рус­ских поэ­мах 20 в. от уже назван­ной “Поэ­мы кон­ца” до кузь­мин­ской “Форе­ли”, опре­де­ля­ет смысл: что-то боль­шое умерло.

Соб­ствен­но явле­ние сти­ля — это все­гда знак смер­ти. Вполне оче­вид­но, что речь идет о смер­ти Чело­ве­ка. И в этой точ­ке нуж­но вспом­нить об еще одном тек­сте — “Рас­па­де ато­ма” Геор­гия Ива­но­ва, погра­нич­ном про­из­ве­де­нии о, по сло­вам Ран­чи­на, “само­убий­стве Сереб­ря­но­го века”. Кни­ги пора­зи­тель­но риф­му­ют­ся, их герои муча­ют­ся фан­та­зи­я­ми, дышат отрав­лен­ным воз­ду­хом, живут над стра­на­ми, наци­я­ми и над рели­ги­я­ми, тра­ги­че­ски пере­жи­ва­ют конец искусства.

То, что у Ива­но­ва дано пунк­тир­но, у Соро­ки­на пре­вра­ща­ют­ся в раз­вер­ну­тую мета­фо­ру. Вот “Рас­пад ато­ма”: “…бес­смыс­ли­ца жиз­ни, тще­та стра­да­нья, оди­но­че­ство, мука, лип­кий тош­но­твор­ный страх — пре­об­ра­же­ны гар­мо­ни­ей искус­ства”, как “кон­ди­тер­ский торт” укра­шен гла­зу­рью. А в “Мана­ра­ге”: “Relax, relax, book’n’grill chef”. Соро­кин неда­ле­ко ушел от сво­е­го вели­ко­го пред­ше­ствен­ни­ка, но знак выска­зы­ва­ния, без­услов­но, поме­нял­ся. Для Ива­но­ва “Атом” был, конеч­но, раз­ры­вом с Сереб­ря­ным веком, после окон­ча­ния руко­пи­си он не напи­сал ни строч­ки в тече­ние почти 6 лет, но для Соро­ки­на и нас с вами этот свое­об­раз­ный пере­сказ, воз­мож­но, послед­ней вели­кой рус­ской поэ­мы озна­ча­ет лишь нача­ло ново­го вит­ка, не очень при­вле­ка­тель­но­го, усе­ян­но­го тле­ни­ем, нечи­сто­та­ми и бло­ха­ми, но ново­го. Герой Ива­но­ва, атом, кон­ча­ет жизнь само­убий­ством, Геза, кажет­ся, пра­ви­ла игры при­ни­ма­ет. Соро­кин, конеч­но, не нахо­дит места для бумаж­ной кни­ги, для искус­ства, смы­ва­е­мо­го тира­жом и серий­но­стью, но, тем не менее, точ­но опре­де­ля­ет свое место: един­ствен­ным не сожжен­ным про­из­ве­де­ни­ем в “Мана­ра­ге” оста­ет­ся либ­рет­то опе­ры “Дети Розенталя”.