фото: Michael Spencer Jones

В 2017 году исполняется 20 лет альбому Urban Hymns. В блоге Соломы. я публикую свою старую запись из великого жж-сообщества Mem­o­ry Fronts о группе The Verve и их первом мини-альбоме, времени, когда все еще только начиналось и для них, и для меня, пожалуй. Я сравниваю группу с городом, и, по мне, только так и нужно говорить о Ричарде Эшкрофте и его друзьях, их самом недолгом, но лучшем из возможных путей.

* * *

Какими бы ни были альбомы этой великой по-своему группы, они все, так или иначе, о смерти. О смерти ли вообще, или о смерти близкой, почти что твоей. Гипотетика значимых событий жизни обречена на финальный вывих памяти. Это естественно, как спотыкание и неуверенный шаг в новом. Именно поэтому вещи сами по себе конечны, а люди обречены на воспоминания.

Нам повезло. Это был 2009 год, после многочисленных сборов, ссор, унижений, нехватки денег и шулерства турагента мы (я и Саша, жена) смогли вырваться на католическое Рождество в Прагу. Погода, впрочем, куражилась: первые два дня шел снег, потом дождь, город поплыл вместе памятниками, соборами и собориками, брусчаткой, а потом снова пошел снег. Очень хороший снег.

Перед поездкой я долго думал, чтобы такого взять с собой, чтобы по-настоящему стать частью города. Чешской музыки я не знал и не знаю, Laibach мне казался слишком военным для размеренной и забитой Праги, околицы Европы без значимой истории, с Кафкой, Перуцем, Майринком и тысячей евреев, населяющей знаменитое кладбище. Я остановился на Dis­in­te­gra­tion, чеканном, мрачном шедевре Роберта Смита, я даже впоследствии купил винил в одном из каких-то старых замшелых магазинчиков на берегу Влтавы. Я ошибся, не срезанировало, не всколыхнуло. И оттого память на это самое счастливое наше время неизменно выдает эту ипишку The Verve.

Этот город пропитан смертью, чехи в большинстве своем не верят ни в бога, ни в черта, потому предпочитают естественный ход вещей всему прочему. Естественный ход — это окончательная неподвижность, подобно той, что символизируют собой мертвые статуи Карлова моста. Мрачный гений превращается в таракана и — не в силах ничего закончить — забивается в угол Золотой улочки. Надгробные плиты, не способные больше держать тяжесть времени, сваливаются в кучу праха, грязи и привидений. Памятники облеплены вороньем и прочими падальщиками, разметающими живое и мертвое, как и вода того нервного года.

Денег хватило на удаленную гостиницу в 8 трамвайных остановках от центра. В первую же ночь мы загулялись и полночи шагали через непонятные подземные переходы, тишину и новое кладбище на перегоне Крематориум страшнице — Желевскехо. Ранний Эшкрофт, кажется, знает о смерти все, что положено знать человеку, который смотрел в глаза Вечному Жиду и не отвернулся. После Рождества Прага резко опустела, редкий турист оставался подольше, ярмарки сворачивались, елки сырели, гирлянды снимали.

Прага предназначена для того, чтобы поскорее сбежать, так было исторически, и этот город с вывихнутым временем (посмотрите на эти кривые часы на их главной площади) в такие дни особенно прекрасен. Одинокие негры, предлагающие дивиди (проституток), оцепенело смотрят по сторонам и более не задираются, пьяный русский кумар сменяется деловыми разговорами в кофейнях и праздным досугом детей нуворишей средней руки.

В эти дни мы предпочитали выбираться на улицу к вечеру, под желтыми газовыми фонарями Саша кружилась под пушистыми снежинками, а я тихо и бесслезно плакал, что такое случилось. Говорят, что в самые важные моменты жизни на пальцах появляются родинки. У меня не появилось, ни одной. Потому, может быть, что зеленый лик мертвого города нам лишь улыбнулся, не тронув. В самый последний день мы снова прибрели на кладбище, на этот раз старое, еврейское. Улица была на редкость пустой, безлюдной и ветреной, лишь где-то далеко одинокий француз тщетно искал улицу Черна.

– Виктор Пучков