фото: Michael Spencer Jones

В 2017 году испол­ня­ет­ся 20 лет аль­бо­му Urban Hymns. В бло­ге Соло­мы. я пуб­ли­кую свою ста­рую запись из вели­ко­го жж-сооб­ще­ства Memory Fronts о груп­пе The Verve и их пер­вом мини-аль­бо­ме, вре­ме­ни, когда все еще толь­ко начи­на­лось и для них, и для меня, пожа­луй. Я срав­ни­ваю груп­пу с горо­дом, и, по мне, толь­ко так и нуж­но гово­рить о Ричар­де Эшкроф­те и его дру­зьях, их самом недол­гом, но луч­шем из воз­мож­ных путей.

* * *

Каки­ми бы ни были аль­бо­мы этой вели­кой по-сво­е­му груп­пы, они все, так или ина­че, о смер­ти. О смер­ти ли вооб­ще, или о смер­ти близ­кой, почти что тво­ей. Гипо­те­ти­ка зна­чи­мых собы­тий жиз­ни обре­че­на на финаль­ный вывих памя­ти. Это есте­ствен­но, как спо­ты­ка­ние и неуве­рен­ный шаг в новом. Имен­но поэто­му вещи сами по себе конеч­ны, а люди обре­че­ны на воспоминания.

Нам повез­ло. Это был 2009 год, после мно­го­чис­лен­ных сбо­ров, ссор, уни­же­ний, нехват­ки денег и шулер­ства тура­ген­та мы (я и Саша, жена) смог­ли вырвать­ся на като­ли­че­ское Рож­де­ство в Пра­гу. Пого­да, впро­чем, кура­жи­лась: пер­вые два дня шел снег, потом дождь, город поплыл вме­сте памят­ни­ка­ми, собо­ра­ми и собо­ри­ка­ми, брус­чат­кой, а потом сно­ва пошел снег. Очень хоро­ший снег.

Перед поезд­кой я дол­го думал, что­бы тако­го взять с собой, что­бы по-насто­я­ще­му стать частью горо­да. Чеш­ской музы­ки я не знал и не знаю, Laibach мне казал­ся слиш­ком воен­ным для раз­ме­рен­ной и заби­той Пра­ги, око­ли­цы Евро­пы без зна­чи­мой исто­рии, с Каф­кой, Перу­цем, Май­рин­ком и тыся­чей евре­ев, насе­ля­ю­щей зна­ме­ни­тое клад­би­ще. Я оста­но­вил­ся на Disintegration, чекан­ном, мрач­ном шедев­ре Робер­та Сми­та, я даже впо­след­ствии купил винил в одном из каких-то ста­рых зам­ше­лых мага­зин­чи­ков на бере­гу Влта­вы. Я ошиб­ся, не сре­за­ни­ро­ва­ло, не вско­лых­ну­ло. И отто­го память на это самое счаст­ли­вое наше вре­мя неиз­мен­но выда­ет эту ипиш­ку The Verve.

Этот город про­пи­тан смер­тью, чехи в боль­шин­стве сво­ем не верят ни в бога, ни в чер­та, пото­му пред­по­чи­та­ют есте­ствен­ный ход вещей все­му про­че­му. Есте­ствен­ный ход — это окон­ча­тель­ная непо­движ­ность, подоб­но той, что сим­во­ли­зи­ру­ют собой мерт­вые ста­туи Кар­ло­ва моста. Мрач­ный гений пре­вра­ща­ет­ся в тара­ка­на и — не в силах ниче­го закон­чить — заби­ва­ет­ся в угол Золо­той улоч­ки. Над­гроб­ные пли­ты, не спо­соб­ные боль­ше дер­жать тяжесть вре­ме­ни, сва­ли­ва­ют­ся в кучу пра­ха, гря­зи и при­ви­де­ний. Памят­ни­ки облеп­ле­ны воро­ньем и про­чи­ми падаль­щи­ка­ми, раз­ме­та­ю­щи­ми живое и мерт­вое, как и вода того нерв­но­го года.

Денег хва­ти­ло на уда­лен­ную гости­ни­цу в 8 трам­вай­ных оста­нов­ках от цен­тра. В первую же ночь мы загу­ля­лись и пол­но­чи шага­ли через непо­нят­ные под­зем­ные пере­хо­ды, тиши­ну и новое клад­би­ще на пере­гоне Кре­ма­то­ри­ум страш­ни­це — Желев­ске­хо. Ран­ний Эшкрофт, кажет­ся, зна­ет о смер­ти все, что поло­же­но знать чело­ве­ку, кото­рый смот­рел в гла­за Веч­но­му Жиду и не отвер­нул­ся. После Рож­де­ства Пра­га рез­ко опу­сте­ла, ред­кий турист оста­вал­ся подоль­ше, ярмар­ки сво­ра­чи­ва­лись, елки сыре­ли, гир­лян­ды снимали.

Пра­га пред­на­зна­че­на для того, что­бы поско­рее сбе­жать, так было исто­ри­че­ски, и этот город с вывих­ну­тым вре­ме­нем (посмот­ри­те на эти кри­вые часы на их глав­ной пло­ща­ди) в такие дни осо­бен­но пре­кра­сен. Оди­но­кие негры, пред­ла­га­ю­щие диви­ди (про­сти­ту­ток), оце­пе­не­ло смот­рят по сто­ро­нам и более не зади­ра­ют­ся, пья­ный рус­ский кумар сме­ня­ет­ся дело­вы­ми раз­го­во­ра­ми в кофей­нях и празд­ным досу­гом детей нуво­ри­шей сред­ней руки.

В эти дни мы пред­по­чи­та­ли выби­рать­ся на ули­цу к вече­ру, под жел­ты­ми газо­вы­ми фона­ря­ми Саша кру­жи­лась под пуши­сты­ми сне­жин­ка­ми, а я тихо и бес­слез­но пла­кал, что такое слу­чи­лось. Гово­рят, что в самые важ­ные момен­ты жиз­ни на паль­цах появ­ля­ют­ся родин­ки. У меня не появи­лось, ни одной. Пото­му, может быть, что зеле­ный лик мерт­во­го горо­да нам лишь улыб­нул­ся, не тро­нув. В самый послед­ний день мы сно­ва при­бре­ли на клад­би­ще, на этот раз ста­рое, еврей­ское. Ули­ца была на ред­кость пустой, без­люд­ной и вет­ре­ной, лишь где-то дале­ко оди­но­кий фран­цуз тщет­но искал ули­цу Черна.

– Вик­тор Пучков