Это должен быть роман о должнике, о том, как он мучается своим долгом, случайным, забытым. Долг как травма, как узнавание, как уничтожение. Долг, который уже и забыт кредитором, но само его наличие, его неоплаченность отбирает еще больше. Такой это должен был быть роман. Шикарная книга. Посткатастрофа, ауээ.

Этому обстоятельству мешает какая-то едва уловимая, но тем не менее столь явная и очевидная мелочь, та самая, которая отличает сукровицу от крови. Кто тут смотрящий? Нет ведь ответа; наверное, так выглядит идеальный порядок, дар, который рифмуется с Пастернаком, и проще всего согласиться, не осуждал, не читаю. Смотрящий здесь книга, она строит шеренги слов, она же кускует отзывы, она же прекрасные люди среди нас.

Я читал Памяти Памяти весь год, бросал, начинал, продолжал, не смотрел ничьих критик, я двоился, и эта задвоенность, прописанная названием, должна, пожалуй, и считаться здесь самой главной интенцией. Книга, как водится ныне, о правде, это объяснимо, вряд ли нужно ждать другого от сегодняшнего интеллектуального хита, поэтому не стоит удивляться ее созвучиям со всем сразу. Она о природе и, как античный текст, подражает ей, почкуются слова заглавия, мысли, письма, суждения, воспоминания, хрустят в кармане мальчики. Почкуется и читатель, то есть я; видите, уже повторяюсь. Знает ли почка о побеге, который ей дал жизнь? похожи ли почки друг на друга? значительны ли почки? говорят ли они? и если говорят, то почему, о чем?

Надо говорить прямо, мой рассудок не может найти справедливых и честных поводов назвать эту книгу плохой, наоборот, вопросов нет, Памяти памяти совершенно особенное, большое произведение, много выше того, что есть вокруг нашей глупой литературы. Это по-своему и великая книга, хотя бы потому, что она породила — без дураков — великие тексты вокруг. Например, вот или вот. Она по-чемпионски держит круг, и, конечно, это европейский современный роман со всеми его да и нет. Для европейского круга она, видимо, и написана, и написана прекрасно, блестящий язык, форма, многотомные отсылки, сложная игра смыслами, неуловимое движение прозы (нет, это не эссе, далеко не эссе), ее скольжение в щель между жанрами, именами, географическими точками. Странно, наверное, но все рецензии на Памяти памяти зеркалят ее в самом скучном изводе, и неизбежно проигрывают.

Но тут рассудок спотыкается.

Я не могу принять этот (как и любой другой) романс (так обозначен жанр) неведомым чувством. Что-то мешает, какая-то точенька, сложносочиненная погрешность, которая и незначительна, да, но не отвертеться уже. Ясно, что тут моя собственная проблема, и, продолжая свой разговор дальше, я совсем не отличаюсь от _________ (заполните сами), но как быть, нам нужно помириться, как листьям на веточке, а то, что Памяти памяти — веточка, которая если сама не дорастет, то будет растащена более удачливыми клювами, сомнений вот уже год как нет.

Самое время разобраться, что это за эмоция, что мешает. На поверхности лежит очевидная скука. Памяти памяти, увы, не самая увлекательная книга, которую, тем не менее, удается не бросить, она заряжена, помимо бесспорной искренности, громадной задачей рассказать об истории семьи, поиска, воспоминаниях, сложить негероизм в книгу. Я бы сравнил это с просмотром матча, который может спасти только неожиданный гол, но вот гола нет, а ты все равно смотришь. Памяти памяти заставляет болеть за автора, махать шарфиком в его поддержку, но гола нет, скука особого рода, и дело не в ней.

Профессор Ирина Шевеленко (ссылка на ее текст выше на слове “вот”) говорит об особом нарративе ПП, но характеристику его дает абрисно: новый, общемировой (общеконтекстуальный даже), внетрадиционный для русской прозы. Якобы нарратив подменяет оптику, лишает прозу былой (по умолчанию) партикулярности (т.е. частности, особости). Здесь есть с чем спорить. Но нарратив здесь, по-моему, правильное направление разговора.

Речь о воспитании памяти, говорит Шевеленко, я согласен, текст именно об этом. В недавно вышедшей — горячо рекомендуемой — книге Борислава Козловского (еще одна рифма степановского текста, кстати) помимо всего прочего говорится о недостоверности человеческих воспоминаний, их эластичной и управляемой природе. «Наша память, — цитирует Козловский выводы исследования о проблемах редактирования мозгом воспоминаний, – не видеокамера. Память кадрирует и редактирует события, чтобы новая история укладывалась в вашу теперешнюю картину мира». Романс Марии Степановой художественно доказывает тот же тезис: память не вездесуща, относительна, неточна, в общем, и памяти-то никакой нет, есть странный комплекс чувств, не имеющий отношения к тем, кто на этих чувствах играет, кто в них живет.

Это должен был быть роман о должнике, пишу я. Об исчезновении долга. О торчащей ниточке, затерявшейся в волокнах ткани, вынул ее, и как будто ничего не было. Такова история 20 века, история каждого.

Мария Степанова написала лучшую русскую книгу о приключениях мысли, речи даже. Но я хотел бы, чтобы этой книгой была другая. Не знаю точно, какая именно, написанная уже или еще не созданная, но совершенно точно в ней должно быть что-то больше речи и мысли. Она должна быть разговором с живыми.

Видимо, где-то в этом месте расходится молния на полюбившемся халате. Придется вновь его перешивать.

–Виктор Пучков, картины: Фатима Ронкилло